Коллектив авторов - Новые идеи в философии. Сборник номер 7 Страница 29

5) Из применения психической и субъективистической точки зрения к самому идеалу или объекту знания вытекает тенденция прагматизма объяснить знание через подчинение объекта знания познающему субъекту. В этом отношении прагматизм есть своеобразное выражение основного мотива кантианской гносеологии. Теория прагматизма по существу тождественна с мыслью Канта, что идеал научного знания есть не проникновение в абсолютную действительность, а лишь упорядочение опытных данных в согласии с субъективными свойствами и запросами человеческого духа. Отсюда общая прагматизму с кантианством мысль, что предмет познания не существует вне самого познания, что он не «дан», а «задан» человеческой мысли, и что познание есть не уяснение, а творческое созидание реальности. Это растворение идеала познания в деятельности познания с необходимостью ведет к подчинению идеала познания общей человеческой активности, практическому началу человеческой жизни, как таковому. Здесь прагматизм идет по тому же пути, на котором лежит утверждение Фихте, что «сознание действительного мира вытекает из потребности действования, а не наоборот»33, или нормативизм Виндельбанда-Риккерта, признающий высшей гносеологической категорией практическое понятие «ценности» или «долженствования». Отсюда также и другая, общая прагматизму с кантианством, мысль, что эта творческая деятельность необходимо многообразна, так что специфическая точка зрения и интерес всякого познания определяют для него своеобразное строение его предмета: истина есть не только «истина для человека», но и «истина для данной науки» или «для данного духовного интереса»34. Своеобразие прагматизма – лишь в том, что этот априоризм и субъективизм он берет в строго психологическом и натуралистическом смысле. Субъект, духовное творчество которого определяет предмет познания, есть не «гносеологический субъект», не «сознание вообще», не «научное сознание» и т. п., а реальный человек в его реальном практическом отношении к среде.

При оценке прагматизма следует прежде всего различать задачу, которую он ставит, от ее разрешения.

В оценке задачи прагматизма следует признать его большой заслугой то, что он выдвигает на первый план проблему истины, которая в других гносеологических построениях часто остается в стороне или ставится в зависимость от иных проблем. Прагматизм убедительно показывает, что либо абсолютная истина есть нечто первичное, самоочевидное, ни к чему иному не сводимое и, наоборот, определяющее все остальные гносеологические понятия, либо же ее совсем нет, а есть только субъективные мнения, различные лишь по степени своей практической пригодности для человеческой жизни. Постановка этой дилеммы имеет большую ценность в виду наличности многих половинчатых, до конца непродуманных гносеологических построений, которые пытаются вывести основные признаки истины – вечность, безотносительность, общеобязательность – из каких-либо иных, субъективных и относительных начал. В этом отношении в высшей степени ценна та неуклонная логическая последовательность, с которой прагматизм делает последние, крайние выводы из весьма распространенных в современной гносеологии тенденций номиналистического эмпиризма, релятивизма, антропологического психологизма и субъективизма. Усилиями и агитацией прагматизма сравнительно мелкие, школьные споры в гносеологии вытесняются основным разногласием между «абсолютизмом» и «релятивизмом», и, таким образом, в ходячих формулировках обнажаются их последние, глубочайшие логические корни.

Совсем иной должна быть оценка решения этой задачи в прагматизме. Здесь можно признать ценным только общее стремление прагматизма свести отвлеченное знание и понятие теоретической истины к чему-то более глубокому и первичному, что можно было бы назвать живым или цельным знанием, знанием-жизнью, в противоположность знанию-теории35. Но форма, в которой осуществлено это стремление в прагматизме, должна быть признана безусловно несостоятельной. Прагматизм, будучи крайним и наиболее последовательным осуществлением тенденции, которые в конечном итоге все сводятся к номинализму и психологизму, с особенной яркостью обнаруживает противоречивость, присущую этим гносеологическим направлениям. Номинализм внутренне противоречив, ибо если ни одно понятие не имеет самодовлеющего смысла, и ни одно суждение не имеет самоочевидной истины, то все теории и суждения становятся логически произвольными, в том числе и сама теория прагматизма. Ибо, если смысл понятия сводится к указанию определенного действия, а истинность суждения измеряется осуществимостью этого действия, то ведь и понятие «действия», и понятие «осуществимости», и вообще все термины, которыми должен оперировать прагматизм, суть тоже только условные символы, приобретающие ценность в связи опять с чем-то иным, что тоже есть символ, и т. д. до бесконечности. Мы стоим здесь либо перед неизбежным регрессом до бесконечности, лишающим все утверждения всякого объективного смысла, либо перед необходимостью признать некоторые понятия имеющими самодовлеющее внутреннее значение и образованные из них суждения – самоочевидными истинами. И фактически прагматизм именно в это и верит: как бы своеобразна ни была его гносеология, она есть все же теория знания, т. е. исследование явлений знания, результаты которого выставляются, как внутренне очевидные и вытекающие из смысла анализируемых понятий. А в таком случае прагматизм противоречит сам себе, ибо является теорией, доказывающей невозможность теории, истиной о несуществовании истины. Последовательный прагматизм должен был бы и себя самого оценивать только «прагматически», т. е. ограничиться доказательством, что вера в утилитарно-условный смысл суждений полезнее веры в их безусловное внутреннее значение. Тогда прагматизм либо вообще был бы не гносеологией, а просто историческим и психологическим исследованием функции знания в человеческой жизни, и его гносеологические претензии были бы тем самым отвергнуты, либо же, поскольку такое исследование он отождествлял с уяснением смысла знания, впадал бы в указанный regressus ad infinitum: ибо доказательство полезности прагматической теории могло бы вестись опять только в форме доказательства полезности веры в полезность прагматизма, и т. д. до бесконечности. Нетрудно также заметить, что когда прагматизм от общих и неясных соображений переходит к более детальному анализу содержания и ценности знания, он неизбежно учитывает объективную, т. е. безотносительную его ценность. Так, если Дьюи уподобляет понятия географической карте или плану, которые, не копируя или повторяя реальность, помогают нам ориентироваться в ней, то, ведь, очевидно, что такая помощь возможна лишь в том случае, если те или иные стороны реальности действительно содержатся в этих символических орудиях: так, план города, при всем своем отличии от нашего восприятия самого города, должен точно воспроизводить, например, соотношения между направлениями, расстояниями и т. п., и лишь при этом условии может годиться нам, как орудие. На этом примере ясно видно, что если от нашего практического интереса и субъективного отношения к опыту зависит, на какую сторону его мы обращаем внимание, что именно выделяем в нем, в качестве «идеи», то связь этой стороны с другими сторонами реальности, и, следовательно, истинность высказываемого суждения, даже поскольку она обнаруживается в осуществимости намеченного в нем действия, зависит от объективного содержания знания и не имеет в себе ничего субъективного. В таком виде, т. е. освобожденный от притязания на гносеологическое значение, прагматизм окажется правильной и весьма ценной психологией внимания, и только в этом скромном виде он имеет внутреннюю правомерность.

Но и психологизм внутренне противоречив. Поскольку прагматизм предполагает самоочевидную истинность тех реальных условий, от которых, по его теории, зависят смысл и критерии истинности всех суждений, именно, психологической природы человека и ее отношения к внешней среде, он, подобно всем другим натуралистическим теориям знания, делает противоречивую попытку вывести первичное из производного. Ибо признание реальности человеческой природы и среды предполагает признание абсолютного значения знания; иначе, т. е. если бы это признание было тоже только относительным, мы пришли бы к противоречию: истинность суждения о бытии человека и среды основывается на полезности этого мнения для человека, а полезность предполагает это бытие, т. е. истинность этого суждения. Допуская же абсолютную истинность указанной реальной основы знания, мы не только исходим из веры в абсолютную истинность вообще, но вместе с тем признаем и истинность всех логических признаков и категорий, входящих в сложное понятие «человеческой жизни вообще». Коротко говоря: психология не может служить основой логики и теории знания потому, что сама уже предполагает, в применение к конкретному материалу, истины логики и теории знания.