Юлия Кокошко - Вертикальная песня, исполненная падающими на дерево Страница 3

— Ты не способен ценить добродетели, потому что твоя башка набита глупостями. Ты прославился ими на земле, а теперь прославишься в небе. Тебя для меня нет! — говорил Кардинал. — Я серьезная птица, а тебя я всерьез не принимаю.

Но когда-то он, Пересмешник, электрик из ЖЭКа, был у Елены Григорьевны и в осенние сумерки украсил ее потолок люстрой. И все хвалился с потолка своей женой, огненной бабочкой, снежной лилией, чернокудрой серной, и она была гренадерша, и смеясь, поднимала правой трех деток, а левой, смеясь, целый дом. А Елена Григорьевна доподлинно слышала, что жены у Пересмешника — ни такой, ни этакой, и матушка в прошлом году переехала на кладбище, а от него и не туда еще переедешь!

— Хорошая жена — редкость! И хороший муж тоже! — веско говорила Елена Григорьевна.

— А много ли в свете тех и других? — пытливо спрашивал Пересмешник. — Вот я, по-вашему, хороший?

— Да какой ты хороший, если пьешь? Пить-то ведь надо только по праздникам! — говорила Елена Григорьевна.

— Да ведь жить хорошо, если каждый день — праздник! — не соглашался Пересмешник.

И он действительно прославился своими глупостями. Например, он говорил сердечному другу:

— Ну что, брат Гулин, зайдем в универмаг?

И брат Гулин никак не мог понять, что Пересмешнику нужно. А тому понадобилась сахарница, а свою он выронил впопыхах в троллейбусе. И он повел брата Гулина покупать сахарницу. Сначала в книжный магазин, а потом в ацтеку, а потом в парфюмерию, но сахарницы исчезли из продажи. А к вечеру, изнуренные поиском, они забрели в хозяйственный. И увидели ночной горшок. Он был чудесен, морской волны, с лебедем на борту, и рука Пересмешника сама потянулась к этому искусству. И Пересмешник взял горшок и спросил у продавщицы, любуясь:

— Как он, для сахарницы сгодится?

А стыдливый брат Гулин ринулся из магазина вон, крича на бегу, что не знает Пересмешника, а он, Гулин, далеко порядочный и морально аккуратный, член родительского комитета, он поставляет жене зарплату до копейки, а про других женщин не слыхал, в особенности он не слыхал про Умную Райку из пятой квартиры. И тогда его оштрафовали за нарушение уличного движения.

— Вам, милая, вряд ли стоит возвращаться, — говорила Марья Романовна Орлан мрачной молодой личности. — Все равно у вас муж гулящий, еще врасплох застанете! — и говорила о женском достоинстве и счастье морального победы.

— И пусть гулящий, что за беда? Он так талантлив. Он, может быть, гений! Что вы о нем знаете, что посмели судить его? — улыбаясь дрожащим клювом, говорила Ворона. — Он слишком любит жизнь, а жизнь многомерна. Жизнь — такая великая штука, и тратить ее на меня — безрассудство! На свете столько прекрасных женщин, он должен завоевать их всех, он любит много женщин сразу! И одна из них я, и в этом нет ничего дурного… Да! — говорила Ворона. — В нем бывают МОИ минуты, и вам никогда не понять, что для меня — эти минуты! Над-строчные, над строкой, над-жизненные, семь небес над уровнем жизни! И только глупец жаждет превратить счастье в повседневность и уничтожить.

А Марья Романовна посмеивалась и великодушно сметала смешочки в стол, и украдкой крутила концом крыла у виска.

— Так она говорит, — не раскрывая глаз, бормотал Козодой, — «Ирочка, я больше не буду про балконную дверь, только не ставь мне укол, пусть она открыта…»

А Венценосный Журавль передавал Кукушке счастливое драматическое повествование, как однажды, на солнечной послевоенной улице, он увидел первую жену впервые и навсегда. И его длинные черно-белозолотые крылья рассекали небо, а на голове горела золотая корона, потому что у великой любви всегда есть золотая корона и длинные черно-бело-золотые крылья.

— Вот растрава, до чего он скучен! Вот исчадие рая! — вздыхала кукушка. — Мужчина, который любит свою жену, потерян для большей части общества навсегда.

И она протяжно косилась на Рыжего Петуха, а Рыжий Петух гусарил, от его перьев рассыпались шипучие искры, и он щедро любил всех — о да, почти каждой птице досталась ослепительная шутиха его любви! И кто докажет, что обрушивать монолит на одну неповинную голову лучше, чем раздарить любовь между всеми поровну? «Хочу шампанского!» — кричала розовая чайка, и Петух стрелял пенным шампанским. «Шампанское?! — восторженно ахали птицы, — откуда?!» «Увы, — смиренно отвечал Рыжий Петух, — вы подвинули меня еще на шаг ближе к тюрьме», — и он разрывал дамские сердца сумасшедшими фантазиями, и… и… И за ним неслись чайка, и горихвостка, и косматая цапля, и Райская Мухоловка Серафима Андреевна и еще добрых полстаи, влюбленная свита.

— Ах, как жаль, что он умер! — со слезами говорила Кукушка. — Не могу же я влюбиться в душку-покойника, как эти идиотки!

— Вам не холодно? — заботливо спрашивала Ворону горбоносая птица Гарпия. — У мёня кое-какие связи, можно запрограммировать вам шубу. Дайте мне четыреста рублей и считайте ее в шкафу.

— Да у меня за квартиру не плачено за три месяца, — смущалась Ворона. — Ха, можно подумать, я стану в шубе моложе и умнее. Можно подумать, он полюбит меня в вашей шубе!

— Что умнее не станешь, уж точно! — отвечала Гарпия. — Факт, шуба тебя не спасет.

И она полетела дальше. И она догнала Бородатую Неясыть.

— Говорят, золото на днях подорожает. Вам не нужны кольца, серьги? — спросила она. — У меня кое-какие связи. Дайте мне двести и считайте — они на вас.

— С тех пор, как я по собственному желанию ушла из педагогического, у меня заросли дырки в ушах, — пробасила Бородатая Неясыть.

А Нина Петровна Соловей летела и пела. И она пела Песню Без Слов и вызывала у слушателей примерно такие думы:

— Марья Романовна хи-и-трая! Отдала мне пальто сестры, а сестра-то у ней от рака кончилась. И еще спрашивает: отчего у тебя, Нинка, пальто в немилости? А чего я буду его носить, заразное ведь пальтишко! Зачем мне это, раком заражаться?

— Кстати, о раках, — сказала Кукушка. И она рассказала такой анекдот, что даже черные птицы зарумянились.

— Да разве так поют? — презрительно спросила Кукушка. — Сейчас я всем утру клювы! Выступает Кукушка. Музыка моего знакомого композитора в обработке другого моего приятеля. Испепеляющая Песнь.

И она запела Песнь о том, как могла бы полюбить заведующего кафедрой физхимии — вот жалость-то, что они познакомились, когда он уже помер, не мог погодить, подлец, и любовь в ее Песни была такая испепеляющая, что испепеляла не только живых, но и мертвых вытряхивала из пепла фениксами — клин клином вышибают. И она пела, как не умеют петь соловьи. Ни один соловей в мире! И даже Рыжий Петух встрепенулся, схватился за сердце, нащупал там в перьях фляжечку, и взор его на секунду затуманился, и Петух прошептал в безраздельном отчаянии:

— Господи подери, почему ей не двадцать лет, и даже не тридцать девять?! То-то бы мы им сбацали!

Так они летели и болтали, и пели, и Кукушка, и Венценосный Журавль, и Соловей, и Орлан Белоплечий Приписьменностольный, и Пересмешник, и много-много других птиц. И они летели сквозь небо, и это была потрясающая увеселительная прогулка. И Райская Мухоловка в восторге сказала:

— Ей-ей, зря мы страшились сорваться с земли, это же потрясающая прогулка! Да я во всю жизнь не имела столько интеллигентных дружков, вы мне все как родные, только Кардинал хуже чертовой свекрухи.

— Шар-ромыга! — процедил Кардинал.

— Что-что? Я туга на ухо, милочка! — веселилась Райская Мухоловка. — А дурак Пересмешник еще навещал ее, когда заболела. Он купил у нас два кило яблок и сказал ей, что яблоки из его сада. Он благородный человек, — говорила она, — и решил сдуру навестить ее, раз никто не навещает, а умные люди знают: ее навещать — себе дороже, И она сказала ему: «Что за кислятину ты приволок?»

— Это яблоки из моего сада! — говорил Пересмешник. — У меня на земле есть мой сад. Просто он — Ночной, бывает Летний Сад, а бывает Ночной, его можно увидеть только ночью. И у меня есть много-много деток.

— Детки! У него есть детки! — и Райская Мухоловка хохотала и утирала подолом хвоста слезы.

— Думаешь, детки бывают только такими, как у тебя? — говорил Пересмешник. — А почему не другими? Деревьями, или собаками, или ветрами? Почему мои детки должны быть такими же, как твои, а?

— Потому, что мои самые лучшие! — говорила Райская Мухоловка, — Правда, эти мерзавцы забыли, что у них есть я. Кажется, я и сама забыла, кто я… да все равно они — лучшие!

И они улетали все дальше и выше.

И становилось все жарче и все светлее.

Но они вдруг забеспокоились, найдут ли дорогу назад? Ведь у всех не закончились на земле хлопоты, и всех ждали, ну хоть кто-нибудь да и ждал, а если нет у кого-то родни среди людей, так есть родные коты и двоюродные деревья, а как же? И не будь небо таким сиятельным и слепящим, они увидали бы позади себя серебряные паутинные нити — путеводные! — их память — и память о них… а если вы думаете, что чья-то нить давно оборвалась… Впрочем, сияло небо и слепило глаза.