Георгий Кублицкий - Три нью-йоркских осени Страница 33

— Я знал одного парня, — начал старец ровным голосом. — Он чистил зубы утром и вечером. Он спал с открытым окном в любую погоду. Он заплатил врачу сорок долларов, и тот удалил ему миндалины. Сигарета? Он всегда с любезной улыбкой отказывался от нее. Он не пил, друзья, он не знал вкуса влеки. И он умер в тридцать восемь лет. Он делал все, кроме одного. У него была единственная ошибка: он забыл бога! Не повторяйте его ошибку!

«Мистер Дулитл» во время этой речи демонстративно зевал, широко раскрывая щербатый рот. Но едва пророк кончил, как старый шут завел прежнюю пластинку о духовных мертвецах. Тут я заметил, что у него не только недержание речи: желтые пятна на брюках позволили бы урологу диагностировать и другую его хроническую болезнь.

День воскресный

Сегодня воскресенье.

Не знаю, как начинается оно в пригородах. Мне знакомы лишь воскресенья на Манхэттене, куда жители пригородов стягиваются для праздничных развлечений и, так сказать, греховных удовольствий.

Ранним воскресным утром центр Нью-Йорка мертв. Закрыты магазины и даже газетные киоски: продажа воскресной газеты начинается в субботу вечером. Туристы еще только собираются стайками у подъездов гостиниц, преувеличенно громко приветствуя друг друга.

Одну осень я жил в комнате с окнами на Сорок третью улицу, совсем не схожую со своей шумной соседкой. Отель «Тюдор» переглядывается там со старым жилым домом.

Сумрачный осенний день в нем неизменно встречают с электрическим светом. По воскресеньям сидят в подтяжках за кофе, роются в газетах, ласкают кошек, штопают носки, вытирают пыль тряпкой, гудят пылесосами. Завтракают не плотно и уединенно.

Ближе к полудню кое у кого может состояться воскресный скромный пир с соседями, когда хозяйка печет торт по старому рецепту своей покойной матушки или колдует над особым чаем: сначала заваривает крутым кипятком, потом охлаждает в холодильнике, затем пересахаривает до приторности и в заключение выжимает в каждый стакан сок целого лимона. Сегодня пир, кажется, в квартире, где на окнах красные герани, в следующее воскресенье будет у соседей, в самую холодную погоду спящих с открытыми окнами, на которых иногда появляется жирнющий ангорский кот.

На пир с соседями гостиничному жильцу рассчитывать не приходится. Плетусь в кафетерий. Пусто, слышно, как гремят подносы. Кассирши не прочь поболтать с редкими постоянными посетителями.

Но как неуютно чувствуют себя эти господа! Сегодня им некуда спешить. Они неторопливо присматриваются к витринам, придирчиво выбирают столик, развертывают газету и… по привычке мгновенно уничтожают все, что наставлено на поднос. Раз навсегда выработанный ритм утренней заправки мешает смаковать недожаренный, сочащийся кровью кусок мяса и хрустящие листья салата. Все уничтожается мгновенно, и какое-то время посетитель сидит даже с несколько растерянным видом. Он как статист-дебютант, не знающий куда девать руки и время. Потом сует два никеля — пятицентовые монетки — в отверстие автомата и пьет второй праздничный стакан кофе. А дальше что?

В самом деле, что дальше? В обычные дни мистер Смит, закончив заправку, спешит в оффис, чтобы делать свои или чужие деньги. Он занят, он подобие хорошо отрегулированной машины, которая не может, не должна останавливаться даже на минуту. А в воскресенье?

А в воскресенье у мистера Смита наступает то особое состояние, которое современные американские исследователи называют «страхом свободного времени», «неврозом удовольствий» и еще как-то посложнее. Алексей же Максимович Горький, еще в начале века насмотревшись на унылое недоумение, почти тревогу, заметные на лицах американцев по воскресеньям, сказал просто: научив людей работать, их не научили жить, и поэтому день отдыха является для них трудным днем.

Мистер Смит бесцельно топчется у витрин закрытых магазинов. Постоял у окна, густонаселенного пиджаками, рассматривает в соседнем цветные водопады галстуков. Скучно… Может, пойти на Таймс-сквер?

Но знаменитый перекресток Сорок второй с Бродвеем тоже пуст. Ветер крутит смерчи из газетных листов, обрывков оберточной бумаги. Однако пустынный Таймс-сквер уже орет. Из открытых дверей сувенирных лавчонок несутся зазывные звуки магнитофонов, пущенных на полную силу.

В некоторых лавчонках владельцы стараются создать впечатление, что они по меньшей мере прогорели на бирже и сегодня, именно сегодня, только сегодня, вынуждены по баснословно дешевым ценам распродавать свои превосходные товары.

Вот витрина с небрежно приклеенными газетами, где от руки чернилами крупно намалеван отчаянный призыв: «Хелп! Клоуз аут!» — «Помогите! Закрываюсь!»

Внутри — разломанные картонные ящики, обрывки веревок и тому подобная дрянь, разбросанная по полу. Очень правдоподобная картина спешной ликвидации дел. Еще бы! Владелец поднаторел в этом. Целый год изо дня в день он симулирует разгром и срочную распродажу, ловя на эту удочку простаков, перед отъездом из Нью-Йорка запасающихся сувенирами.

Есть ли на свете сувениры безвкуснее и однообразнее нью-йоркских? Бронзовые статуи Свободы и бронзовые же Эмпайры всех размеров, открытки с подкрашенными выпуклыми изображениями той же Свободы и Эмпайра, пепельницы с барельефами Свободы, термометры, вделанные в позолоченные Эмпайры… Бывают, правда, штучки позабористее, специально для моряков и скотопромышленников, но их достают из-под прилавка.

От Таймс-сквера недалеко до Метрополитен-оперы. Но билеты там кусаются — и пребольно: в партер — 25 долларов, самый дешевый, для стояния на галерке — 3 доллара. А при открытии сезона уже совершенная обдираловка: один билет в партере — 50 долларов (45 рублей)!

Таймс-сквер предлагает вам развлечение подешевле — «музей занимательных вещей». Гигант ростом с Петра I, в чалме, широких восточных шароварах и роговых очках, для рекламы торчащий у входа, с молчаливым презрением смотрит на пигмеев, сующих в окошечко кассы свои 50 центов.

Над экспонатами всюду надписи: «Хотите — верьте, хотите — нет». Под стеклянным колпаком поразительно выполненная скульптура японца. Это даже не скульптура, это как бы мгновенно застывший в неподвижности человек. Он смотрит на вас. У него настоящие человеческие ногти и зубы. Утверждают, что это автопортрет скульптора, который при жизни выдернул свои зубы, чтобы оживить творение своих рук. Хотите — верьте, хотите — нет.

Посетителям показывают также голову миссионера, попавшего к дикарям, копии «Орлова» и «Великого могола» — знаменитейших бриллиантов мира, двухстворчатую «железную деву», топоры для отрубания рук и вообще полный набор орудий пыток, сапоги 168-го размера. Тут же горящие фальшивыми самоцветами мифическая астраханская и сибирская короны, а также копия короны Николая II. Возможно, российские эмигранты-монархисты приводят иногда сюда внуков и правнуков для возбуждения верноподданнических чувств.

— Взгляни, Майкл, вот это и есть головной убор нашего самодержца. Когда в день тезоименитства государя императора, блаженной памяти…

— Ай доунт вонт… Не хочу… Ну его… — хнычет внучек и тянется к соседнему экспонату — чучелу двухголового теленка.

А теперь куда? Конечно, в «Радио-сити», где уже толпятся «каучуковые шеи», — посещение этого мюзик-холла предусматривается всеми классическими туристскими маршрутами.

Что там показывают сегодня? Сборная программа «Крылья славы»? Наверное, сладковатая театрализованная историйка о простушке из прерий, которая становится звездой балета. Или, может, крылья славы возносят скромного уличного певца на театральные подмостки Бродвея? Знаем мы эти музыкальные истории!

Но на сцене полумрак, серые плывущие облака, стена с древнееврейскими письменами. Рыдает виолончель, и незнакомое торжественно-грустное пение бередит душу. Исполняется «Кол нидре» — еврейская молитва, напоминающая плач. Это традиционное начало осенних программ: осенью отмечается еврейский новый год, а в Нью-Йорке и его окрестностях живет около трех миллионов евреев. Нынче в исполнении «Кол нидре» мне слышится особенно драматический оттенок. Возможно, это пение как-то связывается в сознании с недавними событиями. В одном из районов Нью-Йорка местные «наци» осквернили двести памятников на еврейском кладбище. У хулиганов нашли портреты Гитлера и Эйхмана. В другом районе на лестнице синагоги был зверски избит антисемитами и умер от ран раввин Бернард Айздорфер, отец троих детей, не так давно переселившийся за океан из Чехословакии.

Умолкает виолончель. Яркий свет рассеивает мистический полумрак. Новый занавес. Вместо скрижалей он расписан реактивными истребителями. На сцене — голый натурализм: взаправдашний вертолет № 44 системы Сикорского, принадлежащий американскому военно-морскому флоту и окрашенный защитной зеленоватой краской.