Павел Тиханов - Тайный язык нищих Страница 5

У первых (офеней) он мог явиться вследствие потребности при сношениях с греками, с которыми русские или непосредственно приходили в соприкосновение в самой Византии, или по северному побережью Черного моря, или же сталкивались с ними в Болгарии, в местах, лежащих по Дунаю. Есть известие, что торговля русских купцов с Византиею чрез Черное море и с мусульманскими странами чрез Каспийское, производилась еще в сороковых годах IX столетия, самыя же торговые связи образовались, конечно, хоть несколькими десятилетиями ранее. Фактически достоверно также, что от III до VII века славяне подвигались на юг, запад и северо-запад, по мере того, как открывали им путь германцы… Беспрепятственно спускались они по выходе готов из Мизии — на юг, от устоев Дуная до самых берегов Пелопоннеса, где они прозябали (sic) еще в XV столетии. Как германцы, так равно и славяне, имели нужду в возрождении христианством, чтобы упрочить и оживить в себе врожденную им, по индоевропейскому происхождению, моральную силу, и чтобы не соблазниться приманками магометанства, которые представлялись им с разных сторон, от Средиземного моря до Камы (Куник. Васильевский).

В языке офеней есть одно замечательное выражение, до некоторой степени могущее служить указателем на сношения владимирцев с югом, хотя и позднейшие. Город Москва, как известно слывущий у простонародья под именем «Большой деревни», по-офенски называется Батуса. Странное с первого разу непонятное слово это легко объясняется, если припомнить, что есть Батусек (или Батасек), торговое поселение по сю сторону Дуная, на притоке его Сарвице, к северу от Мухача, по дороге из Митровицы в Буда-Пешт (Офен) (Raffelsperger). Совершенно естественно и без большой натяжки можно составить понятие, что если есть небольшой торговый Батусек, то почему же Москву, эту большую деревню — не назвать Батусой?

У вторых (нищих) — это остатки того малого разговорного языка, что некогда приходилось употреблять русским странным людям во время путешествия своего также на юг, на Афон и в Палестину. Известно, что стремление русских к Святым местам современно просвещению России христианскою верой, и едва ли уже не с этой поры отмечается у нас бродячий люд. Так, в Впрашании Кюрикове читаем следующее:

«…А иже се, рех: идут в сторону, в Ерусалим к святым, а другым аз бороню, не велю ити: еде велю доброму ему быти. Ныне другое уставих: есть ли ми, владыко, в том грех? Велми, рече, добро твориши: да того деля идет, абы порозну ходяче ясти и пити; а то ино зло, борони, рече» (Калайдович: Памятники XII века).

В обзоре русских летописей относительно содержания и характера их, преимущественно церковноисторического, находим: О странствующих в Иерусалим по склонности к бродяжничеству и потом «незатворяющих от велеречия уст своих и поведающих с прилыганием яже на онех землях»… (Православный собеседник 1860).

В рукописной кормчей конца XV века соловецкой библиотеки говорится: «…друзии же отходят от жен своих, не по закону остризаются, а не хотяще тружатися и отходят в Иерусалим и в прочая грады, ищуще лкоты, и тамо помятшеся, возвращаются в домы своя, кающеся безумного труда своего».

Временное раскаяние одних в «безумном» (бесцельном) труде не останавливало, однако, других от желания в свою очередь также потрудиться. И справедливо говоря — строго судить за это темную массу нельзя. Не только у нас, русских, везде и всегда Святым местам придается высшее, так сказать цивилизующее значение, причем, не говоря уж о самых местах поклонения, большую роль играет именно странствование к ним. Во время пути невольно, само собою, происходит сравнение своего, домашнего, с чужим, делается анализ того и другого, происходит заимствование лучшего, ценится свое хорошее, и т. п., по возвращении же нескончаемы рассказы о виденном, в крайнем случае — безмолвное удивление перед чем-либо недостижимым. Вообще впечатления пути не проходят для человека бесследно. Что в числе паломников могли встречаться и порочные — нисколько не удивительно, ибо среди достаточных более чем вероятно были нищие и калеки. Последнее выражение означает бедного, неимущего, нищего, а такой класс скорее других вынуждаем бывает обстоятельствами на преступления. Идя Христовым именем, питаясь скудным подаянием, бездомный и бесприютный люд соблазняется на проступки в надежде на безнаказанность: сегодня путник здесь, завтра он за двадцать верст, ищи его с ветром в поле.

Не надо забывать, что при странствованиях к святым местам громадное значение имеет еще климат: и русских, и других жителей севера (скандинавов) из их суровой страны больше всего манил к себе благодатный юг. Мнение это стало ходячим, и вот с какою характеристикою являются ныне паломники в литературных произведениях даже мелкой ежедневной прессы:

«…Деревня Юрасовка стоит на пешеходном тракте, между двумя обителями. Круглый год, не говоря про весну и лето, а даже и осенью, и непогодною зимой, много идет через деревню всякого народа, известного под прозвищем „странного люда“: кто идет Богу молиться, кто так гуляет по русскому простору, из любви к бродяжничеству, а попадается и потаенный путник, который только сам может сказать о себе, кто он такой, куда и зачем идет. И разного поведения народ: кто смиренный и богобоязненный, а кто очень уж веселый, словоохотливый, а кто и просто беспокойный».

С течением времени ночлежная изба стала «любимым местом сходбища баб и детей, по большей части для собеседования с богомольцами. Узнают бабы, что в ночлежной „все благочестиво“, начнут понемногу собираться, чтобы поглазеть и послушать боголюбезного путника. Бывает, что путник или путница и поучать начнет, да так, что бабы переглядываются, — неладные речи слышат; но тут всегда выручал сам Егор Терехин (хозяин избы), во время подобных собеседований обыкновенно сидевший на пороге с трубкой, пропуская тоненькие струйки махорки в щель отворенной двери. Услышит он, что странник уж очень гнет баб на свою сторону, сплюнет, глянет исподлобья, да и прорычит: „А ты, раб божий, проповедуй, да прислушивайся к себе, а то что-то уж очень заумничал, не пора ли и спать ложиться?“

Зима. Давно уже надоели трескучие морозы. Бабы совсем без дела сидят, не знают, куда себя девать.

Вечереет.

Ярко светятся замороженные окна ночлежной избы; из трубы дым столбом валит.

— Что это Терехины засветились так ярко? — спрашивает соседка соседку.

— Да, небось, странник какой-нибудь пришел. Глядишь, принес что-нибудь, ну, и давай греться, на ночь-то глядя.

— А не знаешь, дома Егор-то?

— С обеда ушел в рощу, на лыжах пошагал.

— Ой-ли? Пойдем в ночлежную, может, и услышим что-нибудь.

— Пойдем. Надо куда-нибудь вечер-то девать! Со скотиной убрались.

И пошли бабы в ночлежную избу.

А тут уж собрались кое-кто из соседок. Греются около печи, в которой ярким пламенем горит еловый пень, а сами прислушиваются к страннице с обгорелым, словно из красной глины вылепленным лицом, прилаживающей к огню медный чайник с водой.

— Чтой-то, родная, ты в такие морозы тронулась?.. И не страшно вам, отчаянные головы? Тут от деревни до деревни народ мерзнет, а они, вон, идут и идут…

— А угоднички-то божие на что? — перекрестившись, с улыбочкой отвечает странница. — А потом я на Киев иду, и чем дальше пойду, тем мне теплее будет… К февралю-то дойду до хохлацкой стороны, а тут об эту пору и совсем тепло бывает. А и то надо покаиться вам, бабыньки: — не успела я ноженьки поразмять, как прямо мне навстречу диавольское искушение»… и проч. (М.Рудниковский: Московский Листок 1893, 61).

Порочный элемент наших паломников осел в таком, казалось бы Святом месте, как Афон. Покойный архимандрит Антонин, начальник нашей миссии в Иерусалиме, говорит в одном из своих сочинений: «…наиболее тяжелую особенность тамошние (афонские) монастыри-замки имеют в себе зловещий пирг или пиргу, как выражаются наши пройди-свет соотечественники, занесенные туда роком (большую частию в образе Дуная) и преследуемые и на чужбине памятию кто карцера, кто чижовки, а кто и прямо тюрьмы» (Из Румелии).

Другой писатель говорит о сем почти в тождественных выражениях: «Некоторые (афонские) отшельники почему-то не говорят о причинах своего обета и стараются даже замять подобные расспросы, точно боятся их. Эти отшельники, как я заметил, со страхом смотрят на каждого помещика или офицера, приезжающего на Афон, боясь узнать в нем своего бывшего начальника. Их прошлое темно»… (Н. Благовещенский: Афон).

И офени, класс богатый, люди торговые по преимуществу, и нищие калеки, люди странные, как мы уже упомянули, сходились на юге, причем одних тянул к себе Царьград и область Дуная, другие направлялись в Палестину и на Афон, блуждая по пути у северных берегов Черного моря. Туда же, на юг, в Византию, и тем же путем, что и русские странники, шли скандинавские пилигримы, и шведы отправлялись туда раньше норвежцев. Шведское «Стод» в языке брянских нищих объясняется теперь весьма просто. Stod — собственно значит изваяние, статуя. В офенском языке: стода, стодница — значит икона; счёдёха [щёдёха, що(сто)деха] — божба, счедиться [що(сто)диться] — божиться; наше нищенское: стодуница — восковая свеча также понятно. Столкновение же паломников во время пути с разным народом объясняет дальнейший иноязычный приток в родную речь, среди которой греческий элемент в словаре нищих и офеней составляет часть преобладающую.