Игорь Беленький - Мэрилин Монро Страница 51

Что же до самого фильма, то в нем совершенно очевидны попытки режиссера Генри Хэтауэя сделать главным героем фильма Ниагарский водопад. По крайней мере вторым главным героем после Мэрилин. Это стремление отразилось и в рекламе фильма, где Мэрилин изображалась, как на старинных открытках, в виде Девы водопада: струи воды переливаются через ее соблазнительное тело и рушатся вниз. Почти для всех событий фильма звуковым фоном служит шум, рев, грохот Ниагары. Режиссер все время наводит нас на мысль, что Природа (природа человека в особенности) не признает никаких пределов, возведенных на ее пути человеком. Встанешь — сломает, снесет, сметет, словно волны потерявший управление катер в конце фильма. В рекламе так без обиняков и утверждается: «Мэрилин Монро и Ниагара — неистовый чувственный поток, который даже природа не в состоянии сдержать!» Попытки сопоставить Природу и природу человека здесь столь же очевидны, сколь и беспомощны. Очевидны прежде всего импульсами новой концепции Человека и его чувственного мира, одолевающей пуританскую догму фальшивой благопристойности маккартистского толка. Беспомощны полным отсутствием у Хэтауэя монтажного мышления, здесь абсолютно необходимого, чутья на метафору, на характерную деталь — всего, что присуще подлинным художникам. Кроме невыразительно снятых эпизодов на туристических площадках, окруженных потоками ревущей воды, Хэтауэй ровным счетом ничего не предложил, чтобы подтвердить как собственные претензии на выражение общественных импульсов, так и энергичную рекламу своего фильма.

Но самое слабое место фильма — сюжет. Криминальная драма, основанная, если верить рекламе, прямо-таки на «половодье чувств», крутится вокруг мелодраматически составленного «треугольника»: молодая женщина, неудовлетворенная своим мужем, раненным на войне, уговаривает любовника избавиться от него, но результат оказывается противоположным, и, убив любовника, ветеран войны в порыве мести и отчаяния убивает и жену; затем, стараясь скрыться, похищает катер и гибнет в водной лавине Ниагары, перед тем спасая девушку, случайно оказавшуюся его пленницей. К сожалению, надрывная энергия сюжета его пересказом и исчерпывается. Само действие развивается медленно и вяло. Все ключевые обстоятельства сюжета либо проговариваются, либо опущены, либо сняты предельно плоско и невыразительно. О причинах охлаждения между супругами можно только догадываться из весьма туманного закадрового текста на первых же кадрах фильма: одинокая человеческая фигура бредет по набережной реки Ниагары. Нам говорится о том, как подавляет человека и его чувства сила Природы, неудержимая мощь водопада. Следует ли это понимать в более широком смысле либо просто как объяснение обыкновенной семейной истории, каких миллионы? Выигрышная в сотнях других фильмов, сцена смертельной драки между мужчинами здесь остается за кадром — итог ее мы выясняем вместе с героиней, которая в морге падает в обморок, когда видит, что убит совсем не тот. Эпизод преследования и убийства героини настолько длинен и невыразителен, даже бесстрастен, что смерть ее похожа скорее на чисто сценический эффект, чем собственно на убийство. Особенно удручает бесстрастность. Если что и тяготит здесь злополучного супруга, так это необходимость побыстрее выполнить задуманное и скрыться с глаз долой. Ни мести, ни отчаяния нет и следа на спокойном лице Джозефа Коттена, исполнявшего роль Джорджа Лумиса, ветерана войны, имевшего когда-то несчастье жениться на красавице Роуз.

А что же сама Роуз в исполнении Мэрилин? Я не могу ответить на этот вопрос прямо — Мэрилин играет так-то и так-то и производит такое-то и такое-то впечатление. Дело в том, что любое присутствие Мэрилин на экране настолько своеобразно, а фильмы, в которых она участвовала, настолько посредственны (за редким исключением), что приходится только догадываться, а то и «вычислять», каким было воздействие их на зрителей. Так же как трудно сегодня понять, в чем же для русских читателей начала века заключилась «аморальность» знаменитого в ту пору романа Арцыбашева «Санин», так и совершенно непостижимо, где именно в «Ниагаре» американские критики и зрители пятидесятых годов разглядели (или почувствовали?) «неодолимое плотское влечение», «неистовый чувственный поток» и проч. и проч.

Вот, например, как в 1960 году описывает Морис Золотов один из начальных эпизодов фильма — первый, где появляется Мэрилин: «В постели мы видим Мэрилин. Она спит или притворяется, что спит. Камера ловит неистовую красоту ее разлетевшихся по подушке волос, разбросанные подушки и простыни, ее раскрытые губы, обнаженные плечи, дающие пищу воображению — а не обнажена ли она и под простыней? Но она и в самом деле была обнажена! Хэтауэю она заявила, что не может воссоздать настроение иначе, как играя без одежды». Чувствуется, что обстоятельства съемки для критика важнее собственно фильма. Что же мы видим на экране сегодня, спустя четыре десятилетия после выхода фильма и три десятилетия после выхода книги Золотова? Сегодня мы не обращаем внимания на подробности, привлекшие критика. Женщина в постели — это как знак всего того, о чем он пишет. (В противном случае нам нужны более «сильные» доказательства «неистовой красоты».) Привлекает ее лицо, красивое и гармоничное. Обладательницу такого лица не хочется ни в чем подозревать. Оно оживленно. Оно мечтательно. О ком она мечтает? Об этом нам скажут позднее. Слышны шаги. Мечтательность улетучивается с ее лица. Она сбрасывает с кровати вторую подушку, комкает простыни и отворачивается от двери: «притворяется, что спит». Режиссер не оставляет нам в этом никаких сомнений. Входит ее супруг, Джордж Лумис, — мы его уже видели на набережной Ниагары. Теперь сопоставьте это с описанием Золотова.

Что утратил фильм, практически исчезнув в глубинах десятилетий? Качество. Не художественное, разумеется (по этому поводу и в ту пору никто не строил никаких иллюзий). Качество воздействия. Золотов еще утверждает, что все, что делает в этих первых кадрах Джордж Лумис, пронизано угрозой. Но угроза в «Ниагаре» создается только соответствующей музыкой. Приглушите ее, и останутся обычные бытовые действия. Лумис входит в спальню, поднимает сброшенную подушку, спокойносмотрит на «спящую» Роуз, выходит из спальни. Возможно, бреется (как считает Золотов). Все. И никакой угрозы. Но главное — эта угроза и ни к чему. Об отчуждении между супругами дала понять сама Мэрилин, притворившись спящей и отвернувшись от двери, в которую должен войти Лумис. Зрители тех лет, как следует разгоряченные рекламой («неистовый чувственный поток, который даже природа не в состоянии сдержать!»), требовали ее подтвердить. Отсюда с первых же кадров — угрожающая музыка. «Чувственный поток»? На то и «обнаженные плечи, дающие пищу воображению». В пятидесятые годы уже и их было достаточно, чтобы насторожить общественное мнение и организации, изо всех (финансовых) сил защищавшие общественную нравственность, — все эти Лиги благопристойности, Дочери американской революции и т. п.

Для зрителей пятидесятых было важно, что Роуз лежит в постели с сигаретой, что у нее кроваво-красные губы; цепкий зрительский глаз прослеживал этот цвет и дальше — на узком, обтягивающем платье, в котором Мэрилин всему миру показала свою знаменитую покачивающуюся походку. Сколько было потом переживаний и страстей по поводу этой походки, которую почему-то называли «горизонтальной», сколько дискуссий относительно того, откуда она взялась! При этом никого не волновал характер Роуз Лумис; критики утверждали, что она — стереотип похотливой женщины, да еще «себе на уме», а кто попроще, так и прямо именовали ее шлюхой (правда, пользовались при этом эвфемизмом «scarlet woman», что-то вроде блудницы). Впрочем, ненависти к ней никто не испытывал — просто определяли ее «место под солнцем». Но уж особенности колышащейся походки Мэрилин, ее качающиеся бедра, манера носить узкие платья обсуждались долго и истово, и это убедительнее всего показывает, сколь сильно нуждался массовый зритель, зажатый меж наковальнями нравственных догм, в повседневной свободе выбора того, что действительно нравственно. Носить или не носить узкие платья, подчеркивающие фигуру, красить губы призывным кровавым цветом или нет, курить или не курить — мелочи, из которых состояла и всегда будет состоять жизнь многих молодых женщин. Но в годы, когда нравственный выбор и в большом и в малом задается в качестве непререкаемого постулата и делается кем-то за всех остальных, из этих-то мелочей и начинает зарождаться подлинно массовая культура, связанная прежде всего с ощущением живого, настоящего, невыдуманного. Роуз потому и оказалась такой живой, невыдуманной героиней времени, что переняла стиль жизни Мэрилин, знакомой всем и каждому по миллионам экземпляров открыток.

Разумеется, Джин Питерс, получи она роль Роуз, сыграла бы ее гораздо лучше. Но она ее именносыгралабы и тем самым уравняла бы с десятком других аналогичных вымышленных героинь. Никто не волновался бы относительно того, красит ли ее Роуз губы, курит ли в постели, ходит ли вызывающей походкой. Да она и не красила бы, не курила, ходила бы так, как и положено ходить в приличном обществе. И кто бы тогда вспомнил о фильме «Ниагара», где сюжетное напряжение создается… музыкой! Но из всех, кем располагали тогда голливудские студии, только Мэрилин могла привнести в фильм (независимо от его качества) себя — свои привычки, свою походку, свою манеру носить одежду. (Не зря именно ее, а не Джин Питерс уговаривал Хэтауэй сниматься в собственных платьях.) Только она обладала аурой, преображавшей, превращавшей ее личность (какой бы уж она ни была) в факт искусства, в явление культуры, придававшей ей в этом фильме завораживающую таинственность. И никакая актриса не могла ее здесь заменить. Переиграть — да, это было бы несложно, но собственной личностью, характером, манерами и привычками добиться художественного эффекта не смогла (и но сей день не может) ни одна актриса. Во всяком случае, в американском кино.