Ролло Мэй - Сила и невинность: в поисках истоков насилия Страница 13

В невинности воплощаются более ранние установки: невинность детей-цветов с их наивным стремлением любить всех и вся, их отсутствием стыда перед своей наготой, с их упрощенной искренностью и честностью, будто они еще дети, вполне мила, однако она абсолютно дезадаптивна в современном мире. Это невинность, которой светится светлое, открытое, чистое лицо дурачка, невинность, убежденная, что природа прислушается к нашим потребностям и, вопреки своему извечному нейтралитету, защитит нас от беды. Это невинность без ответственности.

Эта разновидность невинности является защитой от необходимости иметь дело с реальностью силы, включая и внешние ее формы, как военная машина, и внутренние, как статус и престиж. То, что невинность используется в столь не невинных целях, внушает подозрения. Невинность в качестве защиты от ответственности является препятствием для роста. Она избавляет нас от нового осознания, от сопричастное ти к страданию человечества, равно как и к сто счастью. Псевдоневинная личность закрыта и от того, и от другого.

Глава 3. ЯЗЫК: ПЕРВАЯ ЖЕРТВА

Единственный гражданский долг поэта — защищать свой язык от искажения и подмены понятий. И это особенно важно сейчас. Искажение языка происходит очень быстро. А когда язык искажен, люди утрачивают веру в то, что они слышат, и это ведет к насилию.

У.Х.Оден

Когда наш век корчится в родовых схватках перемен, первым страдает язык. А это, как правильно отмечает Оден, напрямую ведет к росту насилия. Билли Бад, оказавшись на скамье подсудимых после того, как ударом кулака убил боцмана, восклицает: "Языком бы я его не поразил… Объяснить это я мог только кулаком". Не будучи способным воспользоваться языком (из-за сильного заикания), он мог выражать свои мысли только физической силой.

Насилие и общение исключают друг друга. Проще говоря, с тем, кто является вашим врагом, говорить невозможно, но если вы все же способны общаться с ним, он перестает быть врагом. Этот процесс имеет двойную направленность. Когда человек испытывает ярость по отношению к другому — скажем, в припадке гнева или в желании мести за ущемленное самолюбие, — способность изъясняться автоматически блокируется неврологическими механизмами, которые высвобождают адреналин и направляют энергию в мышцы, готовя организм к схватке. Представитель среднего класса, возможно, походит из угла в угол, пока не успокоится достаточно, чтобы выразить свои эмоции в словах, пролетарий же может попросту перейти к действиям.

Рассуждая об истоках власти у ребенка, Гарри Стэк Салливан указывает на то, что "самым мощным орудием ребенка является плач. Плач представляет собой деятельность речевого аппарата, губ, рта, гортани, щек, голосовых связок, межреберных мышц и диафрагмы. Из плача происходит обширный набор наиболее эффективных инструментов, с помощью которых человек формирует свою безопасность в среде людей. Я имею в виду языковое поведение, операции со словами"[31].

Основание этих явлений можно увидеть, если обратить внимание на то, что дает языку возможность быть. Язык возникает на основании соединяющей людей способности к пониманию, эмпатической связи между людьми, структурированного единства, которому они причастны, способности отождествить себя с другим. Эта способность к пониманию больше, нежели просто слова: она подразумевает состояние "Мы", которое может объединять людей. Прототипом этого состояния является созревание плода в утробе мате ри, завершающееся процессом рождения. Если бы не существовало утробы матери, в которой мы развивались на эмбриональной стадии, язык был бы невозможен; а если бы затем не последовало рождения, он был бы не нужен. Из этой диалектической связи с другими, связи, внутри и вне которой мы можем жить

и действовать, потаенными и сложными путями на протяжении многих веков шло развитие речевой способности. Каждый индивид одновременно связан с другими и независим от них. Из этой двойственной природы человека рождаются символы и мифы, составляющие основу языка и служащие связующим людей мостом над разделяющей их пропастью.

Мы можем лучше прояснить связующую функцию символа, если вспомним, что слово символ происходит от двух греческих слов: ovv, "с", и /taAAeiv, "бросать, кидать", — и означает буквально "соединять". Символ связывает воедино разные стороны опыта, такие как сознательное и бессознательное, индивидуальное и общественное, историческое прошлое и непосредственное настоящее. Антонимом символа является диавол, "разрывающий связь". "Дьявольскими" функциями являются, соответственно, разделение, отчуждение, разрыв взаимоотношений, в противоположность сближению, соединению, союзничеству. Древние люди так же хорошо, как современные, знали о том, какие опасности таит искажение языка. Так, Сократ говорит в диалоге Платона "Федон": "Неверное использование языка не просто безвкусно, но поистине губительно для души". А современные критики недугов общества подобным образом говорят: "Сила и здоровье общества зависит от общности языка и понятий, и нам очевидно, что белое и черное сообщества в Америке уже не говорят на одном языке и не разделяют единого понимания происходящего"[32].

Поскольку символы приводят к соединению смыслов, они высвобождают огромную энергию. Длинные волосы и хиппового вида одежда молодого поколения, к примеру, являются символами оппозиции всей экономике Америки, основанной на жажде наживы и соревновании. Поэтому Никсон и Агнью, как и некоторые другие люди в этой стране, с такой яростью реагируют на такую форму волос и голубые джинсы. Волосы и джинсы сами по себе совершенно безопасны, однако как символы протеста молодежи против ценностей, которые президент и вице-президент отождествляют с Америкой, они представляют собой реальную силу.

Когда связь между людьми нарушается — то есть, когда разрушаются возможности общения — возникает агрессия и насилие. Так, недоверие к языку с одной стороны и агрессия и насилие с другой проистекают из единой ситуации[33].

Глубокая подозрительность по отношению к языку и обеднение нас и наших взаимоотношений, которые одновременно являются причиной и следствием друг друга, бурно разрастаются в наше время. Мы испытываем отчаяние от того, что не способны поделиться с другими тем, что мы чувствуем и думаем, и еще большее отчаяние от того, что мы неспособны различить в себе, что мы чувствуем и кто мы есть. Основанием этой утраты идентичности является утрата убедительности символами и мифами, на которых идентичность и язык держатся.

Распад речи выпукло изображен в произведении Оруэлла "1984", в котором люди не просто проходят через этап "двоемыслия", но используют слова прямо противоположно их значению, к примеру, слово война означает мир. В пьесе Беккета "В ожидании Годо" на нас производит схожее впечатление, когда фабрикант Поццо приказывает своему рабу, интеллектуалу Лаки: "Думай, свинья! Думай!" Лаки начинает плести словесный салат из длинных фраз, хаотично связанных друг с другом, который занимает полные три страницы. В конце концов он падает в обморок на сцене. Это живой пример ситуации, когда речь не говорит ни о чем, кроме пустой эрудиции.

Распад проявляется и в протесте студентов против "слов, слов, слов", которые они обязаны слушать, в их душевном отвращении к слушанию одних и тех же снова и снова повторяемых вещей, и в их готовности обвинять преподавателей и других в "словесном поносе" и "словоблудии". Обычно это понимают как критику в адрес лекционного метода. Но на самом деле речь идет — или должна идти — об особом типе лекции, не передающей "бытия" от одного человека к другому. Нужно признать, что слишком часто это свойство академической жизни делает студенческий протест против неадекватного образования более уместным. В библиотеках колледжей полки ломятся от книг, которые были написаны, потому что были написаны другие книги, те в свою очередь потому что были написаны другие книги содержание в них "питательных веществ" становится все меньше и эфемернее, пока, наконец, книги не начинают казаться не имеющими ничего общего с преклонением перед истиной, но написанными ради одного статуса и престижа. А в академическом мире последние две ценности действительно могут обладать силой. Не удивительно, что молодые поэты разочарованы речью и держатся мнения, провозглашенного ими в Сан-Франциско, что лучшая поэма — "чистый лист бумаги".

В то же время, при нашем отчуждении и изоляции, мы страстно желаем простого, открытого выражения наших чувств к другому, непосредственного отношения к его бытию, например, смотреть в глаза, чтобы видеть и чувствовать его, или тихо стоять рядом с ним. Мы ищем прямого выражения наших эмоции без всяких барьеров. Мы стремимся к такой невинности, которая стара как эволюция человека, но приходит к нам как нечто новое, невинность детей, снова в попавших в рай. Мы страстно желаем прямого телесного выражения близости, чтобы сократить время узнавания другого, обычно требуемое близостью; мы хотим говорить посредством тела, моментально перескочить к идентификации с другим, пусть даже мы знаем, что она будет неполной. Короче, мы желаем обойти все символические вербально-языковые препоны.