Ролло Мэй - Сила и невинность: в поисках истоков насилия Страница 14

В то же время, при нашем отчуждении и изоляции, мы страстно желаем простого, открытого выражения наших чувств к другому, непосредственного отношения к его бытию, например, смотреть в глаза, чтобы видеть и чувствовать его, или тихо стоять рядом с ним. Мы ищем прямого выражения наших эмоции без всяких барьеров. Мы стремимся к такой невинности, которая стара как эволюция человека, но приходит к нам как нечто новое, невинность детей, снова в попавших в рай. Мы страстно желаем прямого телесного выражения близости, чтобы сократить время узнавания другого, обычно требуемое близостью; мы хотим говорить посредством тела, моментально перескочить к идентификации с другим, пусть даже мы знаем, что она будет неполной. Короче, мы желаем обойти все символические вербально-языковые препоны.

Отсюда сильная в наши дни тенденция к терапии действием в противоположность терапии словом, и убеждение, что истина откроется — если откроется вообще, — когда мы сможем жить, скорее исходя из своих мускульных импульсов и ощущений, нежели будучи погребенными под грудой мертвых понятий. Отсюда группы встреч, марафоны, ню-терапия, использование ЛСД и других наркотиков. Все это, короче говоря, есть включение тела во взаимоотношение, когда взаимоотношения нет. Какими бы ни были эти взаимоотношения, они эфемерны: сегодня они ярко расцветают всеми цветами радуги, но назавтра оборачиваются унылым местом, а в наших руках остается лишь пена морская.

Моя цель не в том, чтобы развенчать эти формы терапии или принизить значение тела. Мое тело остается способом, которым я могу себя выразить — в этом смысле я есть мое тело, — и, разумеется, заслуживает признательности. Но равным образом я есть мой язык. И я желаю заострить внимание на тенденции к деструктивное™, которая проявляется в присущих терапии действиям — попытках обойти язык.

Такого рода терапии действием тесно связаны с насилием. Становясь все более радикальными, они балансируют на грани насилия как во внутригрупповой деятельности, так и в подготовке новых участников движения антиинтеллектуализма вне ее. Острая нужда в таких формах терапии на самом деле коренится в отчаянии — в безрадостном факте непонятости, неспособности общаться и любить. Это стремление одним прыжком преодолеть временную дистанцию, необходимую для установления интимности, попытка непосредственно почувствовать и пережить надежды, мечты и страхи другого[34].

Но интимность требует истории, даже если двое людей сами вынуждены создавать эту историю. Мы забываем на свой страх и риск, что человек есть создание, творящее символы, и если символы (или мифы, которые являются примером символов) кажутся сухими и мертвыми, их следует оплакивать, а не отбрасывать. Банкротство символов должно быть увидено в своем существе, как промежуточная станция на пути к отчаянию.

Недоверие к языку порождается в нас переживанием того, что "средство коммуникации и есть сообщение". Большая часть слов, которые мы слышим с экрана телевизора, лживы не в смысле прямого говорения неправды (что предполагало бы сохраняющееся еще уважение к слову), но в том смысле, что слова используются с целью "продажи" персоны говорящего, а не для того, чтобы сообщать некоторый смысл. Это наиболее тонкая форма подчеркивания не значения слова, а его "пиаровской" ценности. Слова не используются для своих подлинных, гуманистических целей, чтобы поделиться чем-либо самобытным или человеческим теплом. Средство коммуникации — это больше чем сообщение; пока оно работает, сообщения нет.

За выражением "нехватка кредита доверия", особенно часто употребляемым во время войны, но, впрочем, и в другие времена, стоит нечто гораздо более глубокое, нежели чье-то простое стремление обманывать. Мы слушаем новости и чувствуем желание разобраться, что на деле является правдой и почему нам об этом не говорят. В наши дни часто кажется, что средства массовой коммуникации прибегают к обману. В этих сомнениях проявляется более серьезный недуг нашей общественной жизни: речь начинает иметь все меньше и меньше отношения к тому, что обсуждается. Отрицается любая связь с базовой логикой. Тот факт, что язык коренится в общей структуре, полностью игнорируется.

Полезной будет следующая иллюстрация. Шесть дней спустя после вторжения в Лаос, когда произошедшее еще не получило в Америке огласки, секретарь национальной безопасности Лэрд вышел со встречи с Комитетом Вооруженных Сил и был окружен обычной группой репортеров:

Репортеры: Сэр, повсюду ходят слухи, что у нас есть план вторжения в Лаос. Это правда?

Секретарь Лэрд: Я только что завершил встречу с Комитетом Вооруженных Сил, и хочу сказать, что дискуссия по поводу проекта была цепной и согласованной.

Репортеры [протестуя]: Вопрос не об этом, сэр. "Известия" уже сообщили о вторжении.

Лэрд [улыбаясь]: Вы знаете, что "Известия" не пишут правды.

[Репортеры снова задают первый вопрос.]

Лэрд: Я буду делать все необходимое, чтобы защитить жизни наших парней на поле боя. Больше никаких комментариев. [Он уходит.]

Теперь никто не может сказать, что секретарь Лэрд в чем-либо солгал: очевидно, что все, что он говорил, соответствовало фактам. Однако отметим: его речь разрушает целостную структуру общения. Его ответы не^ соответствуют задаваемым вопросам. В крайней и устойчивой форме это является одной из разновидностей шизофрении, но в наши дни это называется просто политикой.

Существует промежуточная стадия распада слов. Это цинизм. Он черпает силу в словах, призванных оказать давление на наши ожидания, разрушить цензуру и подорвать привычные нам формы взаимоотношений. Такие слова грозят нам ненадежностью, обусловленной отсутствием формы. Цинизм выражает то, что прежде было запрещено, открывает то, что прежде скрывалось. Таким путем он требует и получает наше внимание.

Он может иметь как конструктивный, так и деструктивный характер. Когда Эзра Паунд пишет: "Уж зима в окно стучится / Ллойд поет: Черт побери / Пой, паскуда: черт возьми"[35], — он моментально захватывает наше внимание за счет шокового эффекта: наши ожидания были направлены на то, чтобы услышать нечто вроде приятной английской лирики. Такого рода язык может быть полностью оправдан: поэт должен использовать слова, имеющие внутри себя "начинку". Цинизм атакует то, что было неприкосновенным, и возникает, когда слово теряет свойственную ему цельность. Часто на деле оказывается, что слова потеряли всякую основу своих значений, став не более чем пустыми формами.

То же самое имеет место и в современном искусстве. Изображая смерть и кровь и используя краски, производящие соответствующее впечатление, множество художников буквально кричит: "Вы должны посмотреть, вы должны обратить внимание, вы должны начать видеть по-новому". Это на самом деле может, научить нас, пораженных тем, какие мы есть, не только смотреть, но и видеть.

Разрушение языка хорошо для себя уяснили левые экстремисты. Джерри Рубин говорит в своей книге "Сделай это": "Никто уже не общается с помощью слов. Слова потеряли свое эмоциональное воздействие, интимность, способность шокировать и заставлять влюбляться <…>. Но, — продолжает он, — есть одно слово, не разрушенное американцами. Одно слово, которое сохранило свою эмоциональную силу и чистоту"[36]. Как вы уже догадались, это слово fuck. Оно сохранило свою чистоту только благодаря своей нецензурности, — говорит Рубин, — и потому сегодня в нем остается еще некоторая сила и свежесть воздействия.

Я согласен с тем, что это слово действительно имеет эмоциональную силу. Но связана ли его сила с тем, что оно означает! Нет, она связана с прямо противоположным — не с исходным для него обозначением отношений между двумя людьми, характеризующихся физической и психологической близостью, сочетающейся с нежностью и мягкостью, но, напротив, — с эксплуатацией, с выражением агрессии. В действительности, слово fuck служит прямым подтверждением моего утверждения о том, что слова, искажаясь, меняют свое значение вплоть до противоположного. Слово становится агрессивным на одной из стадий своего изнашивания: оно теряет свое изначальное значение, принимая форму агрессивной непристойности, после чего оно может быть предано забвению.

Язык может быть таким же средством насилия, как и физическая сила, когда он используется для того, чтобы возбудить в людях агрессивные эмоции. У студенческих толп, протестовавших на Уолл-Стрит в Нью-Йорке против вторжения в Камбоджу, была своя песенка: "One, two, three, four. /We don't like your fucking war" [Раз, два, три, четыре. / Нам не нравится ваша гребаная война. — Примеч. переводчика/. Они, казалось, полностью забыли тот факт, что если вы поете такого рода песенку биржевому брокеру из высшего среднего класса, вы просто сведете его с ума, и он — в том же иррациональном, взрывоопасном смысле, в каком об этом говорилось в первой главе, станет столь же безумным, как если бы вы били его по голове резиновой дубинкой. И его ярость не будет иметь к войне никакого отношения. Она будет вызвана словом fucking — словом, относительно которого он имеет весьма ригидные представления о том, следует ли его употреблять публично.