История с одним мальцом - Юрий Цветков Страница 17

Мне стало скучно сидеть у костра, и я пошел по тропинке к лагерю. Проходя мимо столовой, я вспомнил, что там есть зеркало, и зашел внутрь. Здесь горела одна неяркая, дежурная лампочка. Зеркало утешило меня. Разглядывая свое лицо в зеркале, я всегда воодушевлялся. Все мне казалось в этом лице значительным, исполненным внутренней силы. Зарядившись, как всегда, энергией от собственного отражения и чувствуя совершенно бескорыстное желание подарить себя и то великолепие, которое я только что видел, кому-нибудь, я вышел из столовой, уверенный в своем будущем успехе, и, спокойный, почти счастливый, пошел спать.

Но на утро меня ждала неприятность. После завтрака, выходя из палатки, чтобы отправиться на работу, я вдруг увидел, как мой бригадир и командир отряда наседали, не замечая меня, на моего вчерашнего напарника:

— Что значит, «просто так хочешь на другую работу»? Надо набраться смелости и сказать, что не хочешь работать с ним! Так и скажи!

Напарник упорно молчал, ковыряя стоптанным кирзовым сапогом землю. Но проницательным командирам было все ясно. Увидев меня, они дружно замолчали и, чувствовалось, проводили меня ничего хорошего не обещающими взглядами.

Они подошли ко мне уже на Объекте и для серьезного разговора отозвали в сторону. Сказали, что предавать огласке этот случай не будут и дают последнюю возможность исправиться в другой бригаде. Чуть погодя подошел, понуря голову, и напарник. Просил извинить, сказал, что он не хотел меня подвести. Но я ничего ему не сказал, повернулся и пошел к своей новой бригаде.

Там меня встретили сдержанно, без особых расспросов, из чего я заключил, что они либо знают, либо догадываются о том, почему меня к ним перевели.

Поставили меня помощником каменщика: он кладет кирпичи, я стою рядом и подаю ему на лопате раствор прямо на стену. Работа для меня очень удобная и безопасная, потому что весь день идешь след в след за каменщиком, своя голова не работает, все зависит от него и очень спокойно — я начал уже не доверять себе и опасался выкинуть какой-нибудь новый фортель, который мне дорого будет стоить.

Бригадир был, как мне показалось, мямлей: все «ребята» да «ребята». А разговор в бригаде почти целый день поддерживала Инесса — мальчишкоподобная и грубоватая по характеру девушка, с языком, острым, как бритва. Целый день она без устали измывалась над безобидным, но страшно замкнутым и молчаливым парнем. Она называла его не иначе, как «Миша — наш весельчак и балагур». Ничего плохого он ей не сделал. Просто он ей не нравился. Травля продолжалась до самого вечера. Миша никак не отзывался, только асимметричность, которая, от, видимо, врожденной застенчивости заключалась не только во всей его фигуре — одно плечо он всегда держал выше другого, а голову несколько набок, но и в движениях — ходил он всегда левым боком вперед — при этом еще больше усиливалась. Впечатление усугублялось и тем, что его напарник страдал обостренным чувством симметрии: поставив заплатку на одном колене, он должен был поставить ее и на другом — иначе он не мог ходить, почесав одно ухо, он тут же чесал и другое, которое не чесалось, — для симметрии ощущений.

Я смотрел на этих двоих и думал, почему над одним смеются, а другого не трогают? Наверное, потому, что один поумнее, а другой — совершенный примитив. Что с него возьмешь? Так бы и мне отсидеться… Но ума не скроешь. Такие уж мы с Мишей «видные» ребята.

Весь день я настороженно держал Инессу в поле зрения. Но она изводила только Мишу. «А про меня молчит!» — подумал я и к вечеру уже снова чувствовал себя человеком.

После ужина у столовой я встретил Олю. Пока мы с ней болтали о том о сем, я, наверное, впервые рассмотрел ее вблизи. Красавицей она не была, но лицо — тонкое, живое. У нее была очень понравившаяся мне манера: разговаривая, она очень редко поднимала глаза. Терпеть не могу людей, которые разговаривая, упорно смотрят тебе в глаза.

— Почему ты так редко поешь? — не удержался и спросил я.

— Я больше люблю петь для себя.

— Но ты же пела тогда, в дождь, для всех.

— Ну, иногда…

— Ты знаешь, в тот раз мне показалось, что ты пела только для меня. — Я сам не ожидал, что заговорю с ней так, но ее опущенные ресницы и редкие тихие взгляды спровоцировали меня.

— Ну, попросил бы остальных уйти, — попыталась она от меня отшутиться.

— А ты стала бы петь для меня?

— Ну, конечно, — ничуть не смутившись и твердо взяв нейтральный, вежливый тон, сказала она с легкой улыбкой.

Тут притопал ее ухажер, демонстрируя свое право собственности, взял ее за локоть и, строя из себя разъяренного самца, бросил на меня через плечо грозный, предупреждающий взгляд… Кретин.

Утром я оказался за ним в очереди к раздаточному окошку в столовой и стал разглядывать его в профиль. «А ведь он, действительно, красив», — подумал я, на минуту представив себя на месте женщин, и чувство собственного бессилия отдалось в моих внутренностях. «Но ведь это тупое самодовольное животное. Как же может любить его она?!»

Очередь наша продвинулась и мы оказались перед зеркалом. Мой конкурент глянул в него, чуть расправил плечи и пригладил кудри. В зеркале мы отражались теперь оба. Я посмотрел на нас ее глазами и выбрал… себя. Одно выражение глаз чего стоило, и вообще…

Во время перекура я отправился на соседний участок, где работала Олина бригада — показывать ей свои глаза. Но там все работали в поте лица. Я вертелся возле них, но никак не мог попасть в поле зрения нужного мне человека, пока наконец кто-то из девиц не крикнул насмешливо:

— Оля, поклонник твой пришел, не видишь, что ли?

Я не спешной походкой бросился на утек. Меня догнала Оля.

— Ты ко мне?

— Да, но я так просто, без дела. А ты занята…

Вслед нам все тот же веселый голос прокричал:

— Оля, не упусти шанс — начальницей можешь стать!

— Почему они тебя дразнят Начальником?

— Да так, сам виноват.

Разговаривая, она слушала собеседника, а не смотрела на него. Она поднимала глаза, только когда в его словах не находила ответа. И этот редкий взгляд был так внимателен и мягок, что я сразу чувствовал себя понятым и поддержанным. Я представил себе, что она может одаривать своего красавца таким взглядом и мне стало нехорошо.

— Ну, ты извини,