Александр Лурия - Романтические эссе Страница 19

А может быть, таким путем можно бороться с болью?! Ш. много раз рассказывал, как он перестал испытывать острую боль и какими путями ему удалось достигнуть этого.

«Вот я иду к зубному врачу… Вы знаете, как это приятно сидеть в кресле и чтобы у тебя сверлили зуб? Раньше я очень боялся этого. А теперь оказалось все так просто… Вот у меня болят зубы… Сначала это красная, оранжевая ниточка… Она меня беспокоит… Я знаю, что если это оставить так, то ниточка расширится, превратится в плотную массу… Я сокращаю ниточку, всё меньше, меньше… вот уже одна точка — и боль исчезает. А потом я стал делать это иначе… Вот я сижу в кресле… Нет, это не я, это кто-то другой, это «он» сидит в кресле. А я, Ш., стою рядом и наблюдаю, как «ему» сверлят зуб… Ну, и пусть «ему» будет больно… Ведь это не мне больно, а «ему»… И я не чувствую боли…» (опыт 30/I 1935 г.).

Признаемся, мы не провели этого опыта под объективным контролем, но мы — при участии наших товарищей — могли констатировать, как у Ш. меняются процессы темновой адаптации, когда он видит себя в темной или светлой комнате, как у него появляется улитково-зрачковый рефлекс, когда он представляет резкий звук, и как в электроэнцефалограмме возникает отчетливая депрессия альфа-ритма, когда Ш. представляет, что яркий свет 500-ваттной лампы бьет ему в глаза![12]

Физиологические исследования (в свое время они были проведены в физиологической лаборатории клиники неврологии ВИЭМ С. А. Харитоновым и его сотрудниками) дали лишь некоторые — очень немногочисленные — указания на возможные механизмы этих явлений.

У него не было никаких заметных изменений в порогах тактильных ощущений, но прикосновения воспринимаются им в виде наглядных (синестезических) образов. Пороги его обонятельной и вкусовой чувствительности понижены. Значительно изменены и пороги зрительной адаптации; ему нужно больше времени, чтобы приспособиться к темноте. Раздражение кожи волосками Фрея не дало значительных изменений порогов, но вместо точечного ощущения прикосновения он испытывал ощущение волны, распространяющейся и захватывающей значительные участки кожи; кожная чувствительность проявляет признаки повышенной инерции, а некоторые особенности переживания прикосновений указывают и на преобладание протопатической чувствительности. Пороги его оптической хронаксии не выходят за пределы обычных, но субъективные ощущения, возникающие при электрических раздражениях кожи, необычно резкие, причем усиление интенсивности раздражения обычно не приводит к соответствующему сдвигу ощущений; раз изменившись, порог инертно остается таким же в течение длительного времени, и особенности проявляются не столько в порогах, сколько в динамике вызванного возбуждения.

Все это может указывать на то, что если пороги ощущений не выходят за пределы нормы, то качество и динамика ощущений представляют заметное своеобразие, и исследующий может говорить даже о некотором понижении возбудимости корковых и повышении возбудимости подкорковых систем. Если прибавить к этому заметное понижение адаптационных и усиление следовых процессов, то физиологическая характеристика ощущений и вегетатики Ш., полученная в этих очерках, будет исчерпана.

Конечно, мы вправе ожидать большего от объективного исследования его вегетативных, сенсорных и электрофизиологических явлений. Конечно, эти факты дают лишь относительно незначительные (и скорее косвенные) данные для более низкого понимания тех замечательных явлений, которые мы описывали. Но не всегда опыт объективного анализа изучаемых фактов удовлетворяет желания исследователя.

Вернемся, однако, к психологии интересующих нас явлений и попытаемся прибавить несколько любопытных штрихов к тому, что мы уже описали.

До сих пор мы рассказывали о фактах, которые видели глазами объективного наблюдателя.

А как выглядят эти факты, если на них посмотреть глазами самого Ш.?

Для того чтобы подойти к этому, нам нужно сделать обходный путь и остановиться на некоторых вещах, которых мы не затрагивали раньше.

Каждое воображение имеет границы, отделяющие его от реальности.

У нас — людей с ограниченным воображением — эти границы четкие. У Ш., воображение которого рождает образы, приобретающие порой чувственность реального, эти границы стираются.

«…Вот так было, когда я был маленький. Я учился в хедере. Вот уже утро — мне нужно вставать… Я гляжу на часы… Нет, еще есть время… можно полежать… И я все время продолжаю видеть стрелки часов… Они показывают половину восьмого… Значит, еще рано. И вдруг мать: как, ты еще не ушел, ведь скоро девять… Ну, как же я мог это знать? Ведь я видел, большая стрелка смотрит вниз — на часах половина восьмого…»

Яркое воображение мальчика стирает границы между реальным и воображаемым, и эти стертые границы делают его поведение таким необычным. Но если стираются границы между реальным и воображаемым, то почему же не могут стереться — пусть ослабиться — границы между образом «себя» и образом «другого»?

Это началось еще с ранних школьных лет. Кто не знает магии младшего школьника? Ну, разве трудно сделать, чтобы учитель тебя не вызвал? Для этого нужно только прочно держаться за парту и думать, чтобы взгляд учителя прошел мимо… Ну, конечно, это не всегда действует… А все-таки, может быть, это поможет? Все это было и у Ш. в ранние школьные годы. Но у других это проходит и остается лишь в воспоминаниях детских лет, как что-то среднее между детской игрой и милой наивной магией школьника… У Ш. это осталось надолго, и он даже сам не знает, верит ли он этому или нет.

«…У нас был классный наставник Фридрих Адамович… Мы напроказничали… Кто это сделал? Фридрих Адамович входит в класс… Вот он меня поймает… А я, насколько у меня хватило сил, направил на него взгляд… Нет, он ничего не сделает… Я вижу, что он отворачивается, проходит в сторону… Нет, он меня так и не вызвал…»

И еще много раз он наблюдал это на себе — что-то среднее между игрой воображения и действиями всерьез.

«…У меня нет большой разницы между тем, что я представляю и что есть в действительности… И часто, если я себе так представляю, так и случается!.. Вот я поспорил с товарищем, что кассирша в магазине даст мне лишнюю сдачу. Вот я представил себе четко — и она мне действительно дала сдачу не с 10, а с 20 рублей… Ну, конечно, я знаю, что это случай, совпадение, но в глубине души я все-таки думаю, что это потому, что я так вижу… А если что-нибудь не удается, мне кажется, что это за счет того, что я или устал, или отвлекся или что у того, другого человека воля направлена в другую сторону…»

«Иногда мне даже кажется, что я могу лечить себя, если я ясно представляю… И даже могу лечить других… Я знаю, что если я заболеваю — я представляю, что болезнь уходит… Вот ее нет… и я здоров, я не разболелся…

Я уезжаю в Самару… Миша (сын) испортил себе желудок… Был врач — и не мог определить, что у него… А это просто… Я накормил его салом… Я вижу у него в желудке кусочки сала… Я хочу, чтобы он переварил сало, я ему помогаю… Я представляю, я вижу, как сало растворяется. Миша выздоравливает… Ну, конечно, я знаю, что это не так, но ведь я все это вижу…»

И сколько таких крупиц наивной магии, где воображение переходит в уверенность и где рассуждение, казалось бы, отметает всё, что оставляет какие-то зернышки сознания, когда где-то, в каких-то уголках сознания остается чувство: «а ведь все-таки, может быть, это так?»… Сколько таких причудливых закоулков сознания, где воображение незаметно сливается с реальностью, осталось у этого человека…

Его личность

Нам осталось перейти к последнему разделу нашего рассказа — самому неизведанному, но едва ли не самому интересному.

О выдающихся мнемонистах написан ряд работ. Психологам известны имена Иноди и Диаманди, некоторые знают замечательного японского мнемониста Ишихара. Но психологи, которые писали о них, останавливались только на их памяти.

Кем был Иноди и как складывалась жизнь Диаманди? Какие черты отличали личность Ишихара и как складывалась его жизнь?

Основные представления классической психологии резко разрывали учение об отдельных психических функциях и учение о личности: для них как бы подразумевалось, что особенности личности мало зависят от строения психических функций и что человек, проявляющий удивительные особенности памяти в лаборатории, может ничем не отличаться от других людей в быту.

Верно ли это?

Верно ли, что необычайное развитие образной памяти и синестезических переживаний ничем не скажется на формировании личности их носителей, что человек, который все «видит» и который ничего не может глубоко понять, если не «пропустит» впечатления через все органы чувств, который должен почувствовать «номер телефона на конце своего языка», — что этот человек развивается, как все другие? Верно ли, что он, так же как другие, ходил в школу, имел товарищей, начинал профессиональную жизнь, что его мир был таким же, как мир других людей, и его биография складывалась так же, как биографии всех его соседей? Такое предположение кажется нам с самого начала маловероятным.