Люсьен Леви-Брюль - Первобытный менталитет Страница 3

Подытоживая сказанное об этих африканских обществах, приведем мнение миссионера Бентли, прекрасного наблюдателя, который счел возможным обобщить свой опыт следующим образом: «Африканец, негр или банту, не думает, не размышляет, не рассуждает, если только может обойтись без этого. У него удивительная память. У него большой талант наблюдателя и имитатора, он свободно говорит, проявляет хорошие качества. Он может быть доброжелательным, великодушным, любящим, бескорыстным, преданным, верным, храбрым, терпеливым и упорным. Но способности к рассуждению и изобретательность в нем еще спят. Он свободно ориентируется в сиюминутных обстоятельствах, приспосабливается к ним и использует их, однако составить как следует план или с умом выстроить заключение — это ему уже не под силу»[18].

Возможно, эту неспособность к размышлению нелишне будет показать на одном конкретном примере, и я возьму его у самого Бентли. «Туземцы побережья вдруг обнаружили горячее желание научиться читать и писать… Мы очень долго пытались разгадать причину этого желания.

Туземцы, доставляя свои товары на побережье для продажи, приносили их на закупочный пункт, где их взвешивали и измеряли; при этом торговый агент делал на бумажке пометки. Потом, на складе, где хранились товары для обмена, туземцы отдавали эту бумажку другому агенту, и этот второй агент им платил… Туземцы сделали вывод, что, умей они писать, им не надо было бы впредь утруждать себя доставкой своих товаров: достаточно было бы нацарапать несколько значков на клочке бумаги (как это делал первый агент) и, предъявив ее на складе, получить все, что им захотелось бы. Отсюда и жажда научиться читать и писать, которая вдруг открылась у жителей Сан-Сальвадора.

Во всем этом не было ни малейшей мысли о краже. Африканец ни о чем не думает до конца, по крайней мере, если он к этому не вынужден; это его слабое место, это его особенность. Они никогда не понимали сходства между их собственной торговлей и торговой факторией на побережье. Они полагали, что белый, которому понадобилась ткань, разворачивает тюк и там находит ее. Откуда появляются эти тюки, почему и каким образом? Об этом они никогда не задумывались. «Как это узнать?» Все говорят, что ткань изготовлена мертвыми на дне моря. Все это настолько безнадежно смешано с оккультными и магическими вещами, что мысли их не идут дальше того, что видит глаз. Если для того, чтобы получить ткань, достаточно протянуть бумажку с написанным на ней текстом, не сказав при этом ни слова, то давайте же научимся писать на бумаге!»[19]

Совсем недавно с таким же наивным представлением встретился на Новой Гвинее Волластон. «Прежде чем выступить в путь, носильщикам показывали нож, топор или какой-нибудь предмет, который они должны будут получить за свой труд, и сразу после прихода на место они бегом возвращались в Паримау со своим клочком бумаги… Несколько менее энергичных жителей деревни, видя, что их друзья получают нож или топор просто взамен отданной дежурному по лагерю в Паримау бумажки, решили, что они тоже смогут без труда получить подобное вознаграждение, и очень удивились, когда предъявленные ими клочки бумаги ничего, кроме грубого отказа, им не дали. Хитрость их, однако, была настолько детской, что сердиться на них по-настоящему было невозможно»[20].

Во всем этом не было и тени хитрости. Бентли, обладавший бóльшим опытом, нежели Волластон, это хорошо понял и хорошо объяснил. Это — одно проявление из тысячи, правда впечатляющее более многих других, мыслительного навыка, заставляющего туземца «останавливаться на первом же понимании чего-либо и не размышлять, если без этого можно обойтись».

Было бы легко привести многочисленные наблюдения такого же характера, сделанные и в других низших обществах Южной Америки, Австралии и т. д. «Следить за ходом мысли меланезийца непросто, — говорит Паркинсон. — В интеллектуальном отношении меланезиец стоит очень низко. Логическая мысль почти во всех случаях для него невозможна. То, чего он непосредственно не улавливает органами чувств, для него колдовство или магическое действие, и размышлять над этим далее — бесполезная работа»[21].

Итак, совокупность мыслительных навыков, исключающая абстрактную мысль и рассуждение в собственном смысле слова, судя по всему, встречается в очень многих низших обществах и представляет собою характерную и главную черту мышления первобытных народов.

Как же так получается, что мышление первобытных людей проявляет такое безразличие, такое, можно сказать, отвращение к рассудочным операциям мысли, к рассуждению, в то время как для нас это естественное и почти постоянное занятие человеческого ума?

Это не есть неспособность или бессилие, поскольку сами наблюдатели, описывающие такую предрасположенность первобытного мышления, специально добавляют, что в низших обществах есть и «умы, столь же способные к наукам, как и наши, европейские». Мы видим, что дети меланезийцев, австралийцев и других народов усваивают так же легко то, чему их учат миссионеры, как и дети французов или англичан. Это также не есть следствие глубокого умственного оцепенения, притупленности и как бы непробудного сна, поскольку те же самые первобытные люди, которым даже самая незначительная отвлеченная мысль дается с непосильным трудом, которые как будто никогда и не пытаются размышлять, в тех случаях, когда их интересует какой-либо предмет и, особенно, если речь идет о достижении горячо желаемой цели, показывают себя проницательными, рассудительными, умелыми, искусными и даже изощренными»[22].

Тот самый наблюдатель, который только что говорил об их «тупости», восхищается их изобретательностью, а потому не следует понимать выражение «тупость» буквально, скорее надо спросить, откуда появляется эта кажущаяся тупость и какие условия вызывают ее.

Как мы уже видели, одно из объяснений было выдвинуто самими миссионерами, которые отметили отвращение первобытных народов к самым простым логическим операциям. Миссионеры объяснили это тем, что те первобытные люди, которых они наблюдали, постоянно думали и хотели думать лишь об узком круге вещей, необходимых для жизни: о скоте, дичи, рыбе и т. п. Приобретенные первобытными людьми таким образом мыслительные навыки якобы становились настолько прочными, что любой иной предмет, особенно отвлеченный, уже не мог обратить на себя их разум. «Они верят лишь тому, что видят; мысли их не идут дальше их чувств; все то, что не воспринимается непосредственно, — не предмет для размышления».

Однако это объяснение не решает проблемы. Скорее, она еще более усложняется, если приведенные наблюдения точны, а это, видимо, так. Прежде всего остается неясным, почему преследование исключительно материальных интересов, а также малое число обычно интересующих сюжетов неизбежно приводит к неспособности рассуждать и к антипатии к рассуждениям вообще. Напротив, эта специализация, эта концентрация умственных сил и внимания на ограниченном круге целей при исключении других должна была бы скорее иметь следствием некую точную и определенную адаптацию, как умственную, так и физическую, к достижению этих целей; а такая умственная адаптация повлекла бы за собой определенное развитие изобретательности, сообразительности и ловкости для того, чтобы в интересах достижения желаемой цели применить наиболее подходящие средства. В действительности именно это чаще всего и происходит.

Эта адаптация сопровождается почти непреодолимым безразличием к тому, что не имеет прямого отношения к кругу интересов первобытного человека; миссионерам это весьма знакомо по печальному опыту. Однако неспособность понять евангельские наставления и даже нежелание слушать их не являются еще сами по себе достаточным доказательством антипатии к логическим операциям, особенно когда миссионеры признают, что эти же умы оказываются очень активными, если предмет касается их самих, если речь идет об их скоте или их женщинах.

Кроме того, не слишком ли смело объяснять эту антипатию исключительной привязанностью к воспринимаемым чувствами предметам: ведь сами же миссионеры говорят, что первобытные люди — это самые стойкие верующие, каких только можно найти. Из их голов так и не удается изгнать уверенность в том, что бесчисленное множество невидимых существ и действий абсолютно реально. Ливингстон пишет, что он часто восхищался неистребимой верой негров Южной Африки в существа, которых они никогда не видели. Повсюду, где наблюдения были достаточно тщательны и продолжительны, повсюду, где поэтому удалось проникнуть за плотную завесу скрытности, которой туземцы окружают все священное, эти наблюдения выявили у них поистине безграничное поле коллективных представлений, связанных с недоступными для чувств вещами, силами, духами, душами, маной и т. п. И чаще всего это не та более или менее «прерывистая вера», какую мы видим у многих европейских верующих, у которых есть особые дни и учреждения для занятий духовными делами. Первобытный человек не отделяет свой мир от иного мира, чувственно реальное от потустороннего. Он поистине живет вместе с невидимыми духами и неосязаемыми силами. Для него они — самые реальные реальности. Вера его выражается как в самых незначительных, так и в самых важных его поступках. Верой пропитана вся его жизнь, все его поведение.