История с одним мальцом - Юрий Цветков Страница 8

отвращением и ненавистью на эту корявую, уродливую цифру, и мне показалось, что она стала бы намного красивее и приятнее, если бы ее чуть-чуть тронуть в верхней части авторучкой и переправить на пять. Я полез в карман и легким касанием ручки нарисовал вверху недостающий хвостик. Журнал в этом месте заулыбался пятеркой, и было совсем незаметно, что исправлено. Я возгордился своей ловкостью, полюбовался еще на пятерку и снова прикинул баланс оценок. Итог тянул на пятерку, но не твердую, и я, выбрав свободную графу, нарисовал в ней еще одну цифру «пять», подражая наклонному почерку учительницы. Затем я рассеянно полистал страницы с остальными предметами, хотел было уже захлопнуть журнал, но напоследок еще раз взглянул на исправленную мной тройку: не заметно ли? Посмотрел и ужаснулся: чернила, которыми я рисовал, просохли и стали совсем другого оттенка, гораздо светлее. Теперь хвост пятерки отличался от всего остального. Я провел по нему еще раз — теперь он стал неестественно толстым, но не потемнел. Я обвел несколько раз всю цифру, чтобы сравнять цвет. Теперь жирно выведенная пятерка отличалась от остальных оценок в ряду. Я стал лихорадочно обводить их одну за одной и опомнился, только когда увидел, какую грязь я развел в графе против своей фамилии. Эта грязь была уже не поправима. Меня бросило в жар. Что теперь делать? Журнал возвращать нельзя. Сжечь. Сжечь, уничтожить все следы — чтоб этот проклятый журнал вообще перестал существовать! Я достал спички, лихорадочно чиркая их, подносил к листьям журнала, ворошил их, чтобы горели, пытался рвать плохо горящую бумагу.

На дым и огонь прибежал Пичугин, остановился передо мной, как вкопанный, ни слова не говоря, смотрел, что я тут творю, впрочем, довольно равнодушно. И это его равнодушие немного успокоило меня. Мне стало казаться, что так оно и надо, как вдруг крышка чердачного люка с противоположной стороны со стуком откинулась и голос уборщицы: «Вы что тут, басурманы, делаете, а?!» — подхватил нас и понес. Мы одним махом друг за другом — причем я оказался впереди — проскочили в свой люк, не закрыли его, бросились бежать по пустынной полутемной школьной лестнице вниз на улицу.

На другой день созвали классное собрание. Весь класс был возбужден новостью. Кроме нас с Пичугиным. С Пичугиным ничего особенного не происходило, он по всегдашней своей привычке равнодушно и бездумно смотрел в окно. Раньше он сидел на парте у окна и все время смотрел на улицу. За это его пересадили на самый дальний от окна ряд — чтоб не смотрел. Но он и оттуда смотрел в окно. И хотя в окне он теперь ничего не мог видеть, он все равно рассеянно смотрел в оконный проем и это, по-моему, было еще обиднее для учителей.

Я взглянул на него и подумал: «Хорошо держится». Так что подавленным из всего класса был только один я и боялся теперь только одного: что по одному взгляду на меня будет видно, кто это сделал. Я уж пробовал и ухмыляться весело и развалиться небрежно, и смотреть равнодушно прямо в глаза классной руководительнице, стоявшей у стола, — нет, от всего этого — я чувствовал — было только хуже. Классная руководительница — на жаргоне Класручка — дождалась тишины, постояла еще немного молча для пущей важности, приготовляя атмосферу нужного накала, и тихим, словно сдерживаемым — она была большая актриса — голосом поведала нам вкратце, что произошло. Свою речь она заключила таким же тихим, ничем не выделенным, как бы невзначай заданным вопросом: кто это сделал? Кто взял? Великий педагог: она не сказала «украл», чтобы легче было сознаться; скажи она «украл», и взявший сидел бы, уткнувшись в парту, и хмуро и совершенно искренне твердил бы про себя: я не крал. Кто взял журнал? Мне вдруг пришло в голову, что в данном случае это даже лучше, потому что Пичугин не смог бы вынести слова «украл», возмутился бы, встал и сказал, что это сделал он, но не украл, а взял посмотреть. Ну а «взял» он мог проглотить спокойно и даже самодовольно ухмыляясь. Я повернулся посмотреть на него, чтобы утвердиться в своих мыслях. И в самом деле, лицо его было спокойно и невыразительно.

Вопрос повис в воздухе. Я знал наперед всю эту сцену: сейчас она будет наращивать голос и повторять, повторять без конца: «Кто взял? Кто взял?» — пока мы не одуреем. Класс молчал равнодушно, потому что не чувствовал за собой вины. И вдруг в этой тишине очень даже обыденно кто-то сказал:

— Я взял.

Я непроизвольно обернулся на Пичугина. Он сидел, спокойно откинувшись на спинку парты, почти развалившись, и смотрел на учительницу.

— Так. Встань во-первых, — так же спокойно, как будто дружелюбно сказала она. Как он поднимался, я уже не мог смотреть. В голове моей поплыл туман. «Дурак, зачем он это сделал?» — только и успел подумать я, прежде чем испугаться окончательно.

Как я не сообразил, не догадался наперед?! Он же бравировал перед нею. Она, как великий педагог, вела с ним задушевные разговоры — я слышал обрывки этих разговоров, проходя мимо них в школьном коридоре, вернее не слышал, а догадывался о задушевности этих разговоров по тому приглушенному, пониженному тону, каким они велись — эти «разговоры для двоих». Она по новой педагогической методике дружила с ним как с трудным подростком, обращала внимание на то хорошее, что в нем было. И он купился на это. Теперь он бравировал перед нею своим бесстрашием и благородством. Другой учительнице он не признался бы, а перед нею не мог устоять.

«Дурак, — обругал я его еще раз про себя, — ну и черт с тобой. Это твое дело. А я буду молчать». И я нахохлился на своей парте.

— А кто еще был с тобой? Ведь вас было двое, — для проформы спросила учительница, зная, что он не скажет, кто был с ним. Она этого и не хотела от него.

— Никто, — ответил, конечно, Пичугин, — я был один.

— И зачем же ты жег журнал? — Голос ее звучал иронически, но не враждебно.

— Так просто… — буркнул по-детски Пичугин.

— Ну и глупо, — сказала учительница. И это было сказано уже так, будто они опять разговаривали в коридоре вдвоем, как продолжение какого-то прежнего разговора, и полный смысл этой фразы был понятен только им двоим. — В таком случае дирекция будет ставить вопрос о твоем исключении из школы…

Это было сказано совсем без угрозы, и, зная ее отношение к нему,