Евгений Мансуров - Психология творчества. Вневременная родословная таланта Страница 92

Опять судебный зал, полный народу, и в полдень 10 декабря 1828 года «суд исправительной полиции» приступает к рассмотрению дела Беранже… Больному Беранже в его почти 50-летнем возрасте нелегко было чуть ли не целый год провести в тюрьме. Но еще помогало участие друзей и незнакомых людей, которые приходили к нему ежедневно. И приходило посетителей так много, что поэт даже шутливо просил начальника тюрьмы дать ему, наконец, покой и ограничить время посещений до нескольких часов в день. Молодые поэты посвящали свои стихи Беранже, «томящемуся в оковах», и слагали гимны в его честь. К поэту пришли и вожди нового литературного течения – романтизма: В. Гюго, Сент-Бев, А. Дюма… Да он и не скучал: с ним были его любимые авторы Ф. Рабле и М. Монтень… С ним были перо, чернильница и бумага – и он работал над новыми песнями…

В день выхода Беранже из тюрьмы полиция опасалась народных демонстраций, и потому поэта решили выпустить «потихоньку» – на день раньше положенного срока. Впоследствии он вспоминал: «Очутившись на свободе после месячного заключения, я прогулялся по бульварам с такою же беззаботностью, словно только что вышел из дому». А друзья, прослышав о том, что поэт на воле, завалили его приветами и приглашениями; каждый старый и новый знакомый хотел видеть его у себя. Рассказывают, что после выхода из тюрьмы Беранже пришлось сделать не менее 350 визитов…» (из сборника Н. Иониной «100 великих узников», Россия, 2004 г.).

• «В плодотворном напряжении жила душа Виктора Гюго (1802–1885), очищая тело и мозг от ядоносных страстей и страданий. Душа работала преимущественно по закону творчества, воли… Например, неудачные попытки внедрить свои сочинения в театр только раззадорили это желание. Он пишет подряд три пьесы. Третья («Эрнани», Франция, 1829 г.) приносит ему успех… Уж коли какая-либо мысль засядет в голове Гюго, все сосредоточивается на ней, все в нем приводит она в движение – примерно в таких словах отзывался о редкой целеустремленности Виктора Гюго Сент-Бев. На приступ Французской академии он ходил пять раз с 1839 по 1841 год, пока не добился успеха, а в 1845 году стал и пэром Франции… Несчастия и неудачи только укрепляли дух. Достаточно сказать, что самый длительный период мотивационной психологической активности, проведенный в изгнании с 1850 по 1870 год, был высочайшим взлетом таланта, когда из-под пера мэтра вышли великие романы «Отверженные», «Труженики моря», «Человек, который смеется», поэмы и эпопеи гигантских исторических и философских обобщений…» (из книги Н. Государева «Треугольный человек», СССР, 1991 г.).

• «Ганс Христиан Андерсен (1805–1875) долго жил подаянием, и это нелегко ему давалось. Его поздние школьные годы полны лишений и омрачены тяжелой зависимостью. Его первые шаги на литературном поприще были неудачны; редкие успехи, выпадавшие на его долю, отравлялись недоброжелательством и завистью. Долго бился Андерсен, прежде чем завоевал себе прочное место в литературе. И вот в зрелом возрасте, когда талант его окреп и вышел на настоящую дорогу, популярность его начала возрастать с необыкновенной быстротой. Вся вторая половина жизни Андерсена представляет собой ряд счастливых лет. Число поклонников его таланта постоянно возрастало… Несмотря на то, что некоторые из датских писателей и критиков до конца своей жизни оставались врагами Андерсена, общий голос был в его пользу… Светлый и радостный оптимизм можно проследить во всех его произведениях. Он не верил ни во что окончательно дурное и находил, что все хорошо кончается. Даже сказка его «Ледяная дева», несмотря на свой крайне печальный конец, завершается фразой: «Все к лучшему»… Нужно было иметь всю его незлобливость, всю созерцательность и чистую отвлеченность его натуры, чтобы не очерстветь сердцем от тысячи неудач и уколов, которые терпело его чувствительное самолюбие…» (из очерка М. Бекетовой «Г.-Х.Андерсен, его жизнь и литературная деятельность», Россия, 1892 г.).

• «О! Можно было бы написать прекрасную мстительную книгу обо всех ошибках и несправедливостях критики по отношению к писателям, от Бальзака до Флобера. Я помню статью одного публициста, утверждавшего, что проза Гюстава Флобера (1821–1880) обесчестила царствование Наполеона III, помню еще статью в одной литературной газете, где его упрекали за «эпилепсический стиль», – вы знаете теперь, сколько яда заключал в себе этот эпитет для человека, к которому он относился (Г.Флобер умер от эпилепсического припадка в 1880 году. – Е.М.). И вот, несмотря на все эти нападки, несмотря на отчасти намеренное молчание, которое за ними последовало, Флобер таил в себе горечь своего творческого пути и, не изливая ее на других, оставался добрым, без всякой желчности по отношению к счастливцам в литературе. Он сохранил свой добродушный смех и в своих собратьях всегда выискивал то, что можно похвалить. Когда порою они падали духом, он находил слова одобрения, поддержки и помощи, слова умного друга, в которых мы так часто нуждаемся при взлетах и падениях нашего ремесла. Не так ли, Доде? Не так ли, Золя? Не так ли, Мопассан? Он был таким, наш друг, и в нем не было неприязни, разве только по отношению к самой вопиющей глупости!.. Однажды он пожертвовал все свое состояние и благополучие семейным интересам и привязанностям, проявив беспримерную чуткость и душевное благородство…» (из речи Э. Гонкура на открытии памятника Г. Флобера, Руан, Франция, ноябрь 1890 г.). «Еще в юности Флобер отдал свое сердце литературе и никогда не брал его назад. Он испепелил свою жизнь в этом безудержном, пламенно-восторженном чувстве: как страстный любовник, он ведал лихорадочные ночи истощающей, бурной любви, напряжение страсти, изнеможение усталости, и каждое утро, не успевал он проснуться, как его снова тянуло к его возлюбленной…» (из очерка Г. Мопассана «Гюстав Флобер», Франция, 1884 г.).

• «Петербургский буерак» (по словарю В.Даля, буерак – это «сухой овраг, водороина, водомоина») – это последнее крупное произведение Алексея Ремизова (1877–1957), созданное из новых текстов и, используя термин М. Погодина, из «обрывышков» – уже опубликованных статей, заметок, некрологов… Сам факт работы над этой книгой представляет собой творческий подвиг Ремизова. Еще в 1949 году полуслепой писатель сообщал Н. Кодрянской: «Едва разбирал рукопись и путался в машинных строчках». Процесс создания произведения продолжался до 1957 года, под конец в условиях полной слепоты. И тем не менее книга получилась и является произведением, продуманным по композиции и обладающим законченной идейно-художественной структурой» (из статьи А. Грачевой «Мышкина дудочка» и «Петербургский буерак» Алексея Ремизова», Россия, 2003 г.).

• «Михаил Булгаков (1891–1940) скептически воспринял большевистский переворот 1917 года, предвидел новое погружение страны во «тьму египетскую». В романе «Белая гвардия» (СССР, 1925–1927 гг.), а позднее в пьесе «Дни Турбиных» (СССР, 1926 г.) с сочувствием изобразил деятелей белого движения, защищавших от красных Киев. Своих героев он наделил качествами, ценимыми им в людях прежде всего: благородством, бескомпромиссностью, ответственностью за судьбу страны… Удивительная вещь – М. Булгаков не пополнил ряды репрессированных, не разделил судьбу сотен писателей, расстрелянных в Беларуси или на Украине. А между тем он не скрывал своей неприязни к режиму и сомнения по поводу правильности пути, которым большевики вели страну Советов. Оппозиционизм М. Булгакова по отношению к Советской власти очевиден. Ему не обязательно даже рядиться в одежды «эзопова языка». Повести 1920-х годов – «Дьяволиада», «Роковые яйца» – в открытой сатирической манере пародируют социальный эксперимент, начатый большевиками. «Я не люблю пролетариата», – признается герой романа «Собачье сердце» (СССР, 1925 г.) профессор Филипп Филиппович Преображенский…» (из сборника «Великие писатели XX века, Россия, 2002 г.). «Мы знаем, что кризис художника, вызванный социальным вето, наложенным на его творчество, преодолим. Тот же Михаил Булгаков продолжал писать, несмотря ни на что. Его лучшее произведение «Мастер и Маргарита» (СССР, 1929–1940 гг.), десятилетия ждавшее своего часа, будучи опубликованным (СССР, 1967 г.), произвело взрыв в общественном сознании…» (из книги Н. Государева «Треугольный человек», СССР, 1991 г.).

• «И. Меттер вспоминает о писательском собрании в Ленинграде, на котором должны были «пригвоздить к позорному столбу» Михаила Зощенко (1895–1958) после известного выступления Жданова (СССР, 1946 г.). Слово для объяснения предоставили Зощенко. Его речь была проникнута «силой необыкновенной мощи» и одновременно свидетельствовала о «такой детской незащищенности, что, слушая его, невозможно было удержаться от спазма в горле». В зале установилась мертвая тишина и, казалось, всеобщее понимание. «Восхищение гордостью Михаила Михайловича, его бесстрашием, и безумная жалость к нему и его одиночеству, и желание броситься к нему на помощь – все это сплавило воедино пламенем его чистоты» (И. Меттер, 1988 г.). Но умнейший из советских писателей, непостижимо прозревавший будущие гибельные повороты нашего общества, все понял, все прочитал на лицах. «Не надо мне снисхождения», – этими словами он закончил свое выступление…» (из книги Н. Гончаренко «Гений в искусстве и науке», СССР, 1991 г.).