Евгений Мансуров - Психология творчества. Вневременная родословная таланта Страница 98

Против «сужения» своей деятельности (творец и художник может быть только сущим!) выступал и естествоиспытатель Александр Гумбольдт (1769–1859). За несколько лет до своей кончины он высказался против идеи ставить его бюст в здании Берлинской академии наук (Пруссия) рядом с бюстом ее основателя – Г. Лейбница. К тому ли он стремился всю свою сознательную сподвижническую жизнь, чтобы в конце ее добиться «неизбежного забронзовения» с положенным рангом заслуг – впереди многих действующих, но после отцов-основателей? Он сам, подобно нашему М.В. Ломоносову, уже был «первым и лучшим университетом своего времени»!

По мнению художника-творца, человек выдающийся вообще не нуждается в рекомендациях («человек – это не титул и не орденская лента, человек – это его поступки и побуждения» – Г. Кюрбе, 1870 г.). Когда биограф Артура Шопенгауэра (1788–1860) немец Гвиннер как-то спросил его, где бы он желал быть похороненным, Шопенгауэр отвечал: «Это безразлично; они уже сумеют отыскать меня».

Так стоит ли упрекать Фридриха Ницше (1844–1900), в гордыне своей обстоятельно объяснявшего, почему он так мудр, так умен, почему пишет такие хорошие книги и с именем его «некогда будет связываться воспоминание о чем-то огромном» («Ессе Homo. Как становятся самими собою», Германия, 1888 г.). Философ был «самим собою» и прежде, когда безапелляционно, с позиций гениального эгоцентриста, обнажал свою суть: «Конечно, нам нужна история, но мы нуждаемся в ней иначе, чем избалованный и праздный любитель в саду знания… Это значит, что она нужна нам для жизни и деятельности, а не для удобного уклонения от жизни и деятельности… Лишь поскольку история служит жизни, постольку мы сами согласны ей служить» (из эссе «О пользе и вреде истории для жизни», Германия, 1874 г.).

Отметим как явление симптоматичное: не архивная, застывшая история, а «история для жизни». А говоря мы, Ф.Ницше, разумеется, имел в виду самого себя: «Я стремился изобразить чувство, которое неоднократно меня мучило; моей местью ему пусть будет то, что я его теперь предаю гласности» (1874 г.). Ницше признавался, что освобождается от тяготившего его чувства, ибо в нетерпении творчества художник-творец желал бы затмить собой весь небосвод!

Можно представить и «обратный ход» мыслей художника-творца, устремленного в прошлое с такой же личной заинтересованностью, как его рачительные заботы о будущем. О прошлом – в интересах грядущей эпохи.

«Когда философ Демонакт (112–176 н. э.) однажды прибыл в Олимпию, элейцы решили поставить в его честь статую. Демонакт возразил: «Граждане Элеи, ни в коем случае не делайте этого, чтобы не показалось, что вы попрекаете ваших предков за то, что они не поставили статуй ни Сократу, ни Диогену…» (из книги П. Таранова «Сокровищница дерзаний. Мост в неизвестное. Цепочка путеводных огней», Россия, 2000 г.).

Демонакт поучал современников, но метил в потомков. Он предостерегал их не идти по стопам всех временно живущих: не забывать о своих гениях, требующих благодарной и вечной памяти («кто более достоин ее, если не Сократ?»).

Леность и нелюбопытность в осознании прошлого не могут быть оправданы торопливостью в подведении итогов времени уходящего. Пусть придворный историограф как можно скорее уступит место историку-аналитику. Иначе век не будет достоин искусного пера, а «бронзовые истуканы», его заменяющие, никогда не передадут неповторимый дух времени.

Об искажении «блеска надгробного величия», приводящем к искажению «блеска эпохи», писал еще Готфрид Лейбниц (1846–1716), в предисловии к своему «Своду постановлений международного права» (Германия, 1693 г.) предостерегавший: «Нельзя судить о Карле V по сочинениям французских историков, о Людовике XIII и о Ришелье – по немецким и испанским отзывам. Нельзя писать историю по слухам, надо изучать ее в архивах по документам… Иногда простых хронологических сопоставлений достаточно, чтобы опровергнуть всякие небылицы…»

Разумеется, международные отношения и права, строящиеся на текущем политическом моменте, «так разнообразны, как нравы народов, и так переменчивы, как времена» (Г. Лейбниц). Но догмы и исторические пристрастия – самые, пожалуй, живучие из всех предрассудков и в «живой», и в «архивной» истории. Вот почему французы никогда не поставят памятник Карлу V, а немцы – кардиналу Ришелье. Еще меньше естественных прав на признание у деятелей современной эпохи.

«Ставить кому-либо памятник при жизни, – считал Артур Шопенгауэр (1788–1860), – значит объявить, что нет надежды на то, что потомство его не забудет». Но должное художнику-творцу можно воздать после его смерти, когда благодарный потомок почувствует свою сопричастность к нему и станет свидетелем по-настоящему экзистенционального процесса «размытия» границ его физической жизни. Художник-творец станет его современником как мудрый наставник из прошлого, ушедший в своем духовном развитии далеко вперед. Загадка его современности не может быть понята до конца, ибо бытие распространяется в даль бесконечную, оставляя место для творческой фантазии, постоянному переосмыслению наследия великих.

• «Учитель Конфуций (ок.551–479 до н. э.) был мудрее всех прочих философов как раз потому, что не рассуждал о возвышенных предметах и находил все нужное для своего совершенствования «рядом с собой». По мнению многих ученых мужей, слова Учителя следовало понимать как бы наоборот, ибо Учитель «говорил о близком и явном, а сам воплощал собой отдаленное и сокровенное». Иными словами, Конфуций был велик не тем, что он успел сказать за свою жизнь, а как раз тем, что он не говорил. Такой взгляд на Конфуция позволял по-своему оправдать все личное и частное в судьбе Учителя, ведь он побуждал искать бесконечный смысл каждого его слова и каждого жеста, а точнее было бы сказать – за словом, за жестом… Оказалось, что наследие Конфуция вовсе не мешает, а во многих отношениях даже способствует научно-технической революции в нынешних восточных обществах, входящих в орбиту конфуцианской цивилизации. Достаточно вспомнить поразительные успехи, достигнутые в последние десятилетия Японией, Тайванем, Сингапуром, Южной Кореей. Да и в самом Китае конфуцианство ныне вновь объявлено основной духовной жизни китайского народа. Выяснилось, кроме того, что конфуцианство, уделяющее главное внимание проблеме человеческого общения и общественного согласия, способно резко повысить и творческий потенциал общества, и даже эффективность новейших технологических систем. И мы уже не удивляемся, когда встречаем в журнале статью о японском экономическом чуде, озаглавленную «Капитализм по Конфуцию»…» (из книги В. Малявина «Конфуций», Россия, 1992 г.).

• «Современные обращения к Сократу – это не просто академическая дань уважения к общечеловеческому авторитету античного мыслителя… Каждое время, беседуя с Сократом (469–399 до н. э.), по-своему толкуя и споря о нем, по сути дела, занимается не прошлым, а своей современностью, не чем-то себе чуждым, а собственным делом – самоуяснением. И во всякой новой встрече «Сократ оказывается не таинственным, а ясным и светлым, не пророком, а общительным человеком» (К. Маркс). Сократовские беседы, легко преодолев сопротивление вот уже двух с половиной тысячелетий, продолжают свое старое колдовство. Они увлекают, очаровывают, озадачивают и заставляют задуматься. А без этого нет ни философии, ни человека» (из книги В. Нерсесянца «Сократ», СССР, 1984 г.).

«Созданное гением «здесь» и «сегодня» уходит в будущее, преодолевая историческое время и пространство, – отмечает современный критик Николай Гончаренко. – Дальнодействие глубоких мыслей и великих художественных образов – одна из прочнейших нитей в преемственности культуры» (из книги «Гений в искусстве и науке», СССР, 1991 г.).

Эту связь времен не зазорно признать даже художнику-творцу, ставшему главным символом своей эпохи.

За словом и за жестом Конфуция Лев Толстой видел человека «необычайной нравственной силы»; в «сократовском кругу» он различал «религию истинного христианства». Как своих единомышленников он цитировал их в своем «Кругу чтения» (1910 г.). И обладал всемирной отзывчивостью ко всем мыслям, стоящим над современностью. До самого конца жизни он испытывал свойственное всем гениям беспокойство души.

Так, летом 1910 года последний секретарь Толстого В.Ф. Булгаков записал в своем дневнике поразительное признание величайшего (казалось бы, нет выше!) классика мировой литературы: «Вот Паскаль умер 200 лет тому назад, а я живу с ним одной душой, – что может быть таинственнее этого? Вот эта мысль, которая меня переворачивает сегодня: «Своя воля никогда не удовлетворяет, хотя бы и исполнились все ее требования. Но стоит только отказаться от нее – от своей воли, и тотчас же испытываешь полное удовлетворение. Живя для своей воли, всегда недоволен; отрекшись от нее, нельзя не быть вполне довольным. Единственная истинная добродетель – это ненависть к себе, потому что всякий человек достоин ненависти своей похотливостью. Ненавидя же себя, человек ищет существо, достойное любви. Но так как мы не можем любить ничего вне нас, то мы вынуждены любить существо, которое было бы в нас, но не было бы нами, и таким существом может быть только одно – всемирное существо. Царство божие в нас; всемирное благо в нас, но оно не мы»… Мне так близка эта мысль, точно она моя!.. Я чувствую, как я в ней сливаюсь душой с Паскалем. Чувствую, что Паскаль жив, не умер, вот он! Так же как Христос… Это знаешь, но иногда это особенно ясно представляешь. И так через эту мысль он соединяется не только со мной, но с тысячами людей, которые ее прочтут. Это – самое глубокое, таинственное и умиляющее…» Мысль о родстве своей души с душой Паскаля продолжала волновать Толстого, и 3 августа (ст. стиль) 1910 года – за полтора месяца до смерти! – он записывает в своем дневнике: «Чудное место Паскаля. Не мог не умиляться до слез, читая его и сознавая свое полное единение с этим, умершим сотни лет тому назад, человеком. Каких еще чудес, когда живешь этим чудом?»