Сергей Аверинцев - Две статьи и одна лекция Страница 10

Вопрос Буридана - это очень острый вопрос. Хотя задан он в очень специфически средневековом контексте при обсуждении проблемы всемогущества Божьего. Как это Аристотель так легко навязывает Богу, что в Божьем мире возможно и что невозможно, и считает аксиомой невозможность бесконечного прямолинейного движения. А христианский мыслитель должен исходить из мысли, что если Богу благоугодно бесконечное прямолинейное движение, то оно возможно, и тогда надо продумать, каким должен быть мир, в котором бесконечное прямолинейное движение возможно.

И вот мы перебираем все это, и нам так трудно ответить на вопрос, что же все-таки...ну, вот, такое вольнодумство, специфический тип вольнодумства, который минимизирует разницу между языческой религиозностью,  религиозностью, так сказать, хороших язычников христианской духовностью в специфической религиозной и моральной сфере, действительно, это для гуманистов очень характерно. Но в Средние века нельзя сказать, что этого совсем не бывает, ну, Абеляр, конечно, был очень необычным мыслителем и отчасти еретиком, но у него есть такая постановка вопроса. О мудрых и хороших язычниках, которая в общем да своему содержанию не должна уж очень отличаться от христианской. И когда мы перебираем все это, мы видим, что чрезвычайно трудно выделить какой-то отдельный момент, который был бы специфичным для Ренессанса и для того, что с Ренессанса начинается. Вообще, скажем шире, для раннего Нового времени, в отличие от Средневековья. И затем мы обращаем внимание на то, что все эти перечисленные моменты внутри средневековой культуры как-то беспоследственны. Ну, например, была шартрская школа. И она создала очень интересную натурфилософию, которая должна быть вроде очень высоко оценена с точки зрения подготовки ренессансной натурфилософии и каких-то явлений позднейших, и, с другой стороны, могла бы вызвать конфликты с католической ортодоксией и какие-то болезненные столкновения, осуждения этой шартрской школы. Не произошло, однако, ни того, ни другого. То есть шартрская школа не имела конфликтов и не имела наследников. Ну, разыскивал Серватус Лупус редкие рукописи античных авторов, ну, описывал он в письмах во вкусом, какое это трудное и чудное занятие искать рукописи, но он не создал движения, всеевропейского движения, когда бы ученые люди бросились бы на поиски таких рукописей. Вся средневековая культура и средневековая жизнь устроены таким образом, что определенного рода умственные почины не находили продолжения. Они отчасти не находили продолжения именно по той же причине, по которой они… Особенно во времена, предшествующие ХШ веку, первому веку, который создает вот эту раннюю, пока еще относительно очень ограниченно действующую инквизицию, до XIII века такие драматические конфликты довольно редки. Вольнодумец должен основывать какое-то религиозное движение, какую-то анти-церковь, чтобы навлечь на себя кары, все пример иного рода чрезвычайно единичны. Вольнодумство как таковое существует тихо и в таком сосуществовании со всем, что вокруг, но конфликта не происходит, но резонанса тоже не происходит. И это, как кажется, связано именно в этим, с этой множественностью мелких юрисдикцией, прежде всего и с множественностью, так сказать, культурных юрисдикции. Человек, примыкающий к шартрской школе, обязан учить так, как принято в шартрекой школе. Это его послушание авторитету. Людям, связанным с другими школами, нет особенно никакого дела, чему учат в шартрской школе. И так со всем остальным. Буридан отбрасывает, по крайней мере, в таких мгновенных догадках, очень важные компоненты аристотелевской картина мира. К нему, в отличие от Галилея, никто не придирается, но к нему, в отличие от Галилея, никто и не прислушивается. Это его дело, это интересно для его учеников, в другом университете или в этом же университете, другой доктор учит иначе. И так устроена вся средневековая жизнь.

Множественность авторитетов. Множественность юрисдикции. Вот когда я на близкую тему читая недавно лекцию, был задан вопрос: ну как же, когда вместе с тем средневековая картина мира была такой иерархической, был абсолютный авторитет церкви? Конечно, всякий средневековый человек, если он не был по случайности катаром или же. Ну, было какое-то, вероятно, очень небольшое количество людей, которые вообще сомневались в истине христианской веры в позднем Средневековье. Ну, скажем, такие люди могли быть при дворе Фридриха II. Это было часто связано с восхищением перед исламской культурой. И ставился вопрос - уж не глухая ли мы провинция, христианский мир, и действительно ли мы правы против этих блестящих мусульманских людей.

Но для всех, кроме очень немногих людей, авторитет церкви, конечно, был верховным и был абсолютным. Это один вопрос. Но авторитет церкви как авторитет той мистической сущности, которая упоминается в символе веры. Сразу после того как человек исповедует свою веру в каждом из трех лиц Троица - во единую, святую, соборную, на Западе, естественно, католическую и апостольскую церковь. Вот это церковь, в которую веруют, это Невеста Апокалипсиса и т.д. И она, конечно, высший авторитет. Но вот чьими устами она говорит, это другой вопрос. Может быть, устами Папы. Может быть, следует предпочесть, во всяком случае, в вопросах, кроме очень ограниченного числа вопросов, авторитет императора. Да еще и так, что в позднем Средневековье была очень затянувшаяся западная схизма, когда был Папа и Анти-папа, то есть когда было два лица, претендующих на то, что они имеют папский сан. Ну, и кого слушаться, уж и вовсе не совсем понятно.

Но еще и так. Средневековый человек. Вот тут закладывались какие-то стереотипы западного поведения вплоть до теперешнего западного мира, где всё определяется противоборством профсоюзов и т.д., профсоюзы все решают, вместе с тем каждый профсоюз занят своими собственными интересами и больше особенно ничем, и может быть все на свете вплоть до забастовки врачей, которая несколько уже странная вещь, ну, врач, который бастует. Но эти установки закладывались в Средние века. Я вот сказал, что средневековый человек как будто все время судился. Ну, скажем, такой странный обычай. Если епископ, путешествуя, и ему удобно было остановиться ну просто на ночь или к обеду в монастыре. Он епископ, он духовный глава, людей, которые вокруг, в частности, этих монахов, которые его очень искренне почитают в качестве носителя сана. Вместе с тем он епископ, то есть субъект права. И монашеская община тоже субъект права. А субъект права должен держать ухо востро, как бы другой субъект права не потеснил его юридическую позицию. Теперь, монахи, конечно, рады будут угостить этого епископа или приютить его на ночь. Но, сами понимаете, юридический прецедент. А вдруг преемник этого епископа будет исходить из того, что эти монахи обязаны его и его сопровождающий клир всякий раз кормить? И что просто он со свитой у них на прокормление? Что, может быть, и не по средствам монастырю, и, во всяком случае, зачем нужно поступаться своими правами? Все заранее согласовано. Он знает, что его впустят. Но к нему выходит монашек и торжественно заявляет, что ему воспрещается входить и заодно, что монастырь апеллирует к Папе. После этого ему все кланяются, просят у него благословения и открывают для него ворота. Но протест заявлен, он вошел, так сказать, насильственно. И это не может быть юридическим прецедентом. После чего его угощают, очевидно, так хорошо, как могут угостить, и вообще все идет очень хорошо.

Примерно так каждый круг, в котором культивируется умственная и культурная жизнь, тоже хранитель своей собственной традиции. И эта традиция имеет некоторое право, то есть это право может быть в какой-то момент в факте чего-то вроде войны уничтожено, но оно есть. Ну, вот опять-таки отвлечение, это не вопрос культурной жизни. Вот, скажем, то, что в Средние века евреи в европейских городах жили в гетто. Слово "гетто" печально для нашего уха звучит, и никто не будет идеализировать того, как это все было. То есть временами гетто могли громить, то есть это была как бы война, но до тех пор, пока никто гетто не громил, средневековое гетто ведь было самоуправляющимся городом. Еврей не подвластен и неподсуден властям города.

То есть, опять-таки совершенно так же, как с университетом, то есть город может требовать, как всякое государство может требовать у другого государства,  выдачи того или иного нашкодившего студента или того или иного еврея, который в чем-то обвиняется, может ходатайствовать, может вести дипломатические переговоры о выдаче лица, которое нанесло ущерб городу, но они, и студенты, и евреи - это подданные другого государства, у них свое подданство, они не подчиняются непосредственно властям города. И вот так просто их арестовать и судить, не уладивши дипломатически этого дела с властями университета или с властями еврейской общины, невозможно.