Мигель де Унамуно - Агония христианства Страница 5

Унамуно открывает в Дон Кихоте тот самый трагизм, который таинственным образом сближает его с трагизмом Креста, а последний, будучи самым полным выражением всякого трагизма, включает в себя и «дух комического». Дон Кихот Унамуно – фигура трагикомическая, а это говорит о полноте, предельности трагизма, который она собой являет. Предел трагизма лежит не просто в болезни, смерти и страдании, но в торжестве зла, доходящем до унижения добра, осмеяния и оплевывания самого святого, божественного, в предельном унижении самого возвышенного. И здесь речь идет о жизни и смерти, ибо если принять такое положение вещей в качестве окончательного и безысходного, то жить с этим «адом в душе» невозможно – невозможно принять и любить этот мир Божий (Достоевский), невозможно принять Бога (Иов). Этот страшный смех бакалавров, цирюльников, священников, каноников и герцогов, этот страшный смех, раздающийся в нашей собственной душе – голос нашего рассудка, осмеивающего безумие нашей веры, погружает нас в бездну отчаяния. Но из этой предельной безнадежности, говорит Унамуно, рождается самая крепкая надежда. Ибо здесь вступает в действие христианская диалектика трагической победы: «не оживет, аше не умрет», смертью побеждается смерть, побеждает тот, кто жертвует (а кто «душу (жизнь) свою сохраняет, тот погубит ее»); кто не боится и не бежит тою, что «гибелью грозит», тому дан «залог бессмертия», кто не боится выставить себя на посмешище перед всем светом, тот одерживает победу над миром и завоевывает царство славы.

«Богоявление Христа отдельным народам таинственно разнствует, как по-разному видели Его ближайшие Его ученики».[19] В образе Рыцаря Безумств открылся Он испанской душе Унамуно. И образ Вечного Идальго оживает на станицах сочинений Унамуно всякий раз, когда скептицизм разума, осмеивающий все и самое себя в том числе, встречается с отчаянием чувства, страстно жаждущего преодолеть свою трагическую неуверенность в существовании Бога и отделенность от Него. Из этой встречи рождается спасительная надежда. Ее основание – сам образ Христа, ее гарантия – Крест и Воскресение.

«Именно из этого критерия, – говорит Пауль Тиллих, – рождается весть, которая составляет самую сердцевину христианства «и делает мужество утверждать веру в Христа возможным: это весть о том, что вопреки всем силам, обособляющим Бога от человека, это обособление преодолевается со стороны Бога. Одной из таких сил обособления является сомнение… Но и в этой ситуации вера может утвердить себя, если существует уверенность в том, что даже риск веры, окончившейся неудачей, неспособен обособить интерес дерзающей веры от предельного…».[20] В кихотическом христианстве Унамуно возрождается этот дух дерзающей веры. То, что Унамуно называет сомнением и неуверенностью, святые называют искушением, причем сила искушения прямо пропорциональна степени святости. И воинственный дух дерзающей веры велит не бежать искушения трусливо, не уклоняться от него, но смело идти навстречу опасности и побеждать. Но победа в этой духовной брани достигается не «мужественным и твердым усилием воли», а смиренным: «Верую, Господи, помоги моему неверию!».

То, что Унамуно называл кихотической философией и религией, рационально доказать невозможно. По его собственным словам, это скорее мифология, фантазия, мистическая греза, чем опирающаяся на рациональные доказательства теоретическая позиция. Но истинность этой фантазии доказать все же возможно, только не логически, а практически, если жить и действовать так, как если бы она была истинной. И он жил и действовал, как Дон Кихот, выпрямляя всякую кривду, какую встречал на пути. Он «целился в недостижимое», мечтал о «новом Средневековье» и о «небесной Испании, навечно воцарившейся среди звезд», и вел себя, как тот Рыцарь, что, по словам Сервантеса, «гнался за ветром, вопиял в пустыне, служил самой неблагодарности».

Человек, у которого болела Испания, конечно же не мог не ввязаться в политику, но политику он возгонял в религию, а религию – в политику. Он был уже известным писателем и ректором Саламанкского университета, когда в результате государственного переворота в Испании установилась диктатура генерала Примо де Ривера, которой Унамуно объявил войну, назвав ее «испанской национальной проказой». Он был отстранен от должности ректора и сослан на Канарские острова. Его ссылка вызвала бурю протестов со стороны демократической общественности во всем мире, диктатор отменил ссылку и разрешил ему вернуться, но он отказался и отправился в добровольную эмиграцию во Францию, где продолжал писать язвительные памфлеты против диктатора. Он прожил восемь лет вдали от родины и вернулся лишь в 1931 г., после падения диктатуры и провозглашения республики. Тем временем в Испании он уже стал знаменем демократического движения, «Да здравствует Республика и Унамуно! Долой диктатуру! «– эти слова стали лозунгом республиканцев. Он восстановлен на посту ректора Саламанки и избран депутатом Кортесов. Многие политические партии хотят заполучить ею себе, но он говорит: «Я – целое, а не партия! «и остается вольным стрелком. И вот он уже противник Республики, ибо чутко различает признаки распада «национального, гражданского, социального» в то время, как Республика «играет в республиканизм». Бесконечные забастовки и демонстрации, восстание астурийских горняков (1934), потопленное в крови, – все это отзывается в его душе страшным предчувствием гражданской войны. В 1936 г. Саламанка становится временной столицей франкистского мятежа, и саламанкский мыслитель, которому в это время уже исполнилось 72, встает на сторону мятежников, быть может принимая их за благородных рыцарей, защитников испанской души. Он снова снят с поста ректора – республиканцами и восстановлен на нем франкистами. Но перед смертью, как и Дон Кихот, он раскаялся в своих безумствах. Восстановление порядка фалангистами обернулось адом. В Саламанке шла охота на республиканцев. На торжественном собрании 11 октября 1936 г., состоявшемся в университете по случаю годовщины открытия Америки, франкистский генерал Миллен Астрай заявил: «Если культура против нас, мы будем бороться против культуры. Долой интеллигенцию! Да здравствует смерть!»; а вот слова, которые в своей краткой речи произнес Унамуно: «Вы можете нас победить, но не убедить, не может убедить ненависть, которая не оставляет места состраданию. Мне кажется бесполезным просить вас подумать об Испании». Он проклял франкистов с их «новым порядком» и объявил себя добровольным узником, затворившись в стенах собственного дома. И уже в третий раз был смещен с поста ректора «за политику. Но перед ним уже открывалась вечность. Он умер 31 декабря 1936 г., умер затворником и не покинув поля брани, отвергнув попытки некоторых коллег помирить его с новой властью. «Он умер внезапно, как умирают на войне, – писал Антонио Мачадо в некрологе. – На войне с кем? Может быть, с самим собой, может быть, также, хотя не все в это верят, – с теми, кто продал Испанию, кто продал ее народ. Может быть, с самим народом? Но вот в это я не верю и не поверю никогда».[21] А может быть, в войне с самим собой и со всеми за Испанию Дон Кихота? Он умер один, в войне против всех, но вся Испания со всею ее кровавой гражданской войной вместилась в его сердце, возносившееся к «небу-родине».

Е.В. Гараджа.

Умираю, потому что не умираю.

Введение[22]

Христианство это такая универсальная духовная ценность, которая уходит своими корнями в самые глубины человеческой индивидуальности. Иезуиты говорят, что в христианстве речь идет о признании выгоды нашего индивидуального, личного спасения, и хотя иезуиты возводят это утверждение в принцип, нам следует принять его здесь только в качестве предварительного тезиса.

Поскольку речь идет о проблеме сугубо индивидуальной, а потому и универсальной, я попытаюсь обрисовать ту ситуацию сугубо личного, частного характера, в которой начал писать то, что теперь предоставляю на суд тебе, мой читатель.

Военная диктатура моей бедной испанской родины[23] выслала меня на остров Фуэртевентура, где я получил возможность углубить свой личный религиозный и даже мистический опыт. Я был вызволен оттуда французским парусником, доставившим меня на французский берег, и обосновался здесь, в Париже, в моей одинокой келье, расположенной неподалеку от Арки Звезды, где и было все это написано. Здесь, в Париже, перенасыщенном историей, социальной и гражданской жизнью, почти невозможно найти себе какое-нибудь убежище, где можно было бы спрятаться от истории, а посему приходится ее пережить. Здесь, в Париже, мне не увидать ни горных хребтов Саламанки, почти круглый год покрытых снегами, питавшими корни моей души; ни бескрайних степных просторов Паленсии, где остался домашний очаг моего старшего сына и где душа моя обретала покой; ни моря, из вод которого каждый день рождается солнце на Фуэртевентуре. Здесь течет Сена, а не Нервьон моего родного Бильбао, в котором можно уловить биение пульса моря с его приливами и отливами. Здесь, в этой келье, в Париже мне согревало душу чтение. Я читал на авось то, что оказывалось под рукой. А в этом на авось – самый корень свободы.