Мигель де Унамуно - Агония христианства Страница 6

В такой вот индивидуальной ситуации религиозного и, осмелюсь сказать, христианского характера г-н П.Л. Кушу попросил меня написать брошюру для издаваемой им серии литературы по христианству. Он же подсказал мне и это название: АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА, так как был уже знаком с моей книгой «О трагическом чувстве жизни».

Когда г-н. Кушу обратился ко мне с этой просьбой, я читал Enquête sur la monarchie[24] Шарля Морра[25] – куда как далеко от Евангелия! – который потчует читателя консервами, состряпанными из уже протухшего мяса покойного графа Жозефа де Местра.[26]

В этой книге, абсолютно антихристианской, мне попалось одно извлечение из программы L'Action Française[27] 1903 г., которое гласит: «Для истинного патриота родина превыше всего, и потому он ставит, обсуждает и решает все политические вопросы в соответствии с национальным интересом». Когда я прочитал это, мне припомнилось: «Царство Мое не от мира сего», и тогда я подумал, что для истинного христианина – если только истинный христианин возможен в сфере гражданской жизни – всякий вопрос, будь то политический или какой бы то ни было другой, должен ставиться, обсуждаться и решаться в соответствии с интересом вечного спасения, с точки зрения вечности. Ну а если погибает родина? Родина христианина не от мира сего. Христианин должен пожертвовать родиной ради истины.

Истина! «… На сей счет уже никто не обольщается, и весь род людской, читая в глазах мудреца, спрашивает его без обиняков, как же быть, если истина в глубинной основе своей печальна», – писал Э. Ренан.[28]

В воскресенье 30 ноября этого счастливого – или несчастного -1924 года я был на богослужении в греческой православной церкви Святого Стефана, расположенной здесь неподалеку, на улице Жоржа Визе. Там на большой иконе с образом Христа, заполнявшей тимпан, было написано по-гречески: «Я есмь путь и истина и жизнь». Прочитав эту надпись, я вдруг снова почувствовал себя на уединенном острове, и тогда мне подумалось, а вернее пригрезилось: правда ли, что путь, жизнь и истина суть одно и то же; что если истина убивает, а жизнь обманывает нас? Это и навело меня на мысль об агонии христианства во мне самом и в каждом из нас. Да и возможно ли христианство вне каждого из нас?

Здесь-то и кроется корень трагедии. Ведь истина – это нечто коллективное, социальное, гражданское: истинно то, в чем все мы согласны и посредством чего понимаем друг друга. А христианство – это нечто индивидуальное, непередаваемое. Именно поэтому оно и агонизирует в каждом из нас.

«Агония», άγωνία, означает «борьба». Агонизирует тот, кто живет в борении, кто вступает в борьбу с самою жизнью. И со смертью тоже. «Умираю, потому что не умираю», – говорится в молитве Святой Тересы де Хесус.[29]

О моей агонии, о моей борьбе за христианство, об агонии христианства во мне, его смерти и его воскресении в каждое мгновенье моей духовной жизни я и хочу поведать тебе, читатель.

Вот что писал аббат Ауазон, Юлий Теодор Ауазон, своему брату священнику Гиацинту[30] 24 июня 1871 г.: «Даже те, кто все еще поддерживают тебя и относятся к тебе без предубеждений, считают, что теперь, когда мы должны сосредоточить все свои усилия на заботе о всеобщих интересах, то, о чем ты пишешь, не имеет никакого смысла. Берегись, ибо тактика твоих врагов как раз именно в том и состоит, чтобы заманить тебя в область всеобщих интересов и на этой территории нанести тебе сокрушительный удар».[31]

Итак, в религии, и особенно в христианской религии, невозможно говорить об интересах глобальных, всеобщих, о вечных, универсальных религиозных интересах, не придавая им личного, я бы даже сказал индивидуального, значения. Всякий христианин, чтобы проявить свое христианство, чтобы проявить свою агонию, свою борьбу за христианство, должен сказать о себе самом: «Esse christianus», подобно тому как Пилат сказал: «Се Человек!». Он должен явить свою христианскую душу, душу христианина, душу, которая созидалась в его борьбе, в его агонии христианства. Смысл его жизни заключается в строительстве души. Душа это бессмертное творение самой же души. Ведь после смерти кости остаются лежать в земле, тогда как душа, творение, сохраняется в истории, если, конечно, она действительно жила, то есть боролась против жизни, которая преходит, за жизнь, которая пребывает в вечности. Ну а жизнь, что она собственно такое? Или – если придать этому вопросу еще более трагический смысл – что есть истина? Ведь если истина неопределима, поскольку она сама есть то, что все определяет, определяющее, то точно так же неопределима и жизнь.

Один французский материалист, уже не помню, кто именно, сказал, что жизнь есть совокупность функций, противодействующих смерти. Тем самым он определил жизнь агонически, или, если угодно, полемически. Жизнь была для него борьбой, агонией. Она была для него борьбой со смертью, а тем самым и с истиной – истиной смерти.

Иногда говорят о struggle for life, борьбе за жизнь; но эта борьба за жизнь и есть не что иное, как сама жизнь, life, и вместе с тем сама борьба, struggle.

Нам стоило бы поразмыслить над тем, что, согласно библейскому преданию из книги Бытия, смерть вошла в мир вместе с грехом наших прародителей, которые захотели стать как боги, то есть стать бессмертными, обрести знание добра и зла, знание, дающее бессмертие. И согласно тому же преданию первая смерть была смертью насильственной, убийством. Речь идет об убийстве Авеля его братом Каином, то есть о братоубийстве.

Интересно, каким образом умирают звери – львы, тигры, пантеры, гиппопотамы и др. – в лесах и пустынях, где они живут? Убивают ли их другие звери или же они умирают своею естественной смертью, забираясь в какое-нибудь укромное место, чтобы умереть там в одиночестве, подобно тому как умирали великие святые? Наверняка именно так умер самый великий из святых, святой, не известный никому, даже себе самому. Святой, который, наверное, и родился-то лишь для того, чтоб умереть.

Жизнь это борьба, и объединение существ для совместной жизни это борьба и созидается в борьбе. Я никогда не устану повторять, что ничто так не объединяет нас с другими людьми, как наши взаимные разногласия. И не что иное, как наши внутренние разногласия, наши глубинные противоречия созидают внутреннее единство каждого из нас, внутреннее единство нашей собственной жизни. Мир с самим собой каждый из нас заключает, как Дон Кихот, не раньше, чем смерть станет у его смертного одра.[32]

И ежели такова жизнь физическая, или телесная, то психическая, или духовная, жизнь есть, в свою очередь, борьба с вечным забвением. И борьба с историей. Ибо история, то есть мышление Бога на земле людей, не имеет конечной человеческой цели, она – дорога в забвение, в бессознательность. И все усилия человека направлены на то, чтобы придать истории человеческую цель, или цель сверхчеловеческую, как сказал бы Ницше, этот великий сновидец абсурда: социального христианства.

I. Агония

Итак, агония это борьба. И Христос пришел принести нам агонию, войну, а не мир, Он сам сказал об этом: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч; ибо Я пришел разделить человека с отцем его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его» (Матф., X, 34–37). А я вам напомню, что домашние его, мать и братья, пошли взять Его, ибо говорили, что Он вышел из себя, то есть обезумел (Марк, III, 21). И еще Он сказал: «Огонь пришел Я низвесгь на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!. Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение; ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться: трое против двух, и двое против трех; отец будет против сына, и сын против отца; мать против дочери и дочь против матери; свекровь против невестки своей, и невестка против свекрови своей» (Лук., XII, 49–54).

«А как же мир?» – спросите вы. Ведь в Евангелии можно найти немало высказываний, еще более недвусмысленно говорящих о мире. Однако мир этот дается в войне, а война – в мире. Это и есть агония.

Можно сказать, что мир это жизнь (или смерть) и что война это смерть (или жизнь) – не все ли равно, что чему уподобить, ведь мир в войне (или война в мире) это жизнь в смерти, жизнь смерти и смерть жизни, то есть агония.

Все это чистейший консептизм,[33] скажете вы. Но консептизм – это и Святой Павел, и Блаженный Августин, и Паскаль. Логика страсти это логика консептистская, логика полемическая и агоническая. И Евангелие полно парадоксов, в которых плавятся твердые кости однозначных утверждений.

И сам Христос тоже всегда агонизировал вместе с христианством.[34]