Шалва Амонашвили - Основы гуманной педагогики. Книга 2. Как любить детей Страница 43

Мы пытались вовлекать идеи Д. Н. Узнадзе в эксперимент, усиливая тем самым наше педагогическое направление. В целом мы охватили широкий круг проблем: сотруднические взаимоотношения учителя с учениками, педагогическое общение, уважающее и утверждающее личность Ребёнка, отказ от всяких формальных знаков (отметок) в оценке успешности учеников, введение содержательных оценок и воспитание оценочной деятельности как качества личности Ребёнка; мы впервые в огромной стране начали приём детей с шестилетнего возраста и создали систему их воспитания и развития; мы радикально изменили систему развития речи, заложив в основу письменную речь как светильник души; утвердили принцип свободного выбора в образовательном процессе, построили новые учебники по всем образовательным курсам, заложив в них условия творческого сотрудничества и творческого развития детей; открыли огромное количество новых приёмов и методов, утверждающих радость познания, организовали воспитательный и развивающий процесс в условиях полного дня, основанного на разнообразных видах деятельности детей…

Несмотря на масштабность идей, эксперимент назывался развивающим обучением, а в прессе его именовали то «грузинским», то «тбилисским», то «безотметочным» и т. п. обучением.

Результаты эксперимента были превосходными: дети быстро продвигались в познании, для нас исчезли понятия «трудные», «слабые», «необучаемые», «невоспитуемые» и т. д. дети.

И однажды наш профессор сказал нам: «Развитие есть только одна грань становления личности школьника. Вы в этом достаточно убедились, хотя Ребёнок неисчерпаем в своих возможностях. Но должен быть и другой психологический аспект, который в состоянии задеть более глубинные силы Ребёнка и зародить новые качества его личности. Ищите этот фактор».

Мы посвятили этому поиску четыре года и в начале семидесятых пришли к выводу, что таким психологическим фактором должен быть мотив. Личность, её деятельность не мыслится без мотивов. Сохранив идею развития, мы расширили свой подход с точки зрения развития и воспитания мотивов. Были вынуждены заново разработать всю систему содержательно и методически, закладывая в ней, наряду с развитием, воспитание мотивов деятельности.

Через пару лет мы увидели, что, во-первых, дети действительно сильно изменились, во-вторых, убедились, что творим не дидактику нового образца, а другую педагогику в целом – мы охватывали и обучение, и развитие, и воспитание. Убедились также, что если обучение должно опережать развитие и вести его за собой (Л. С. Выготский), то воспитание должно опережать и обучение, и развитие, и вести их за собой (этому учат классики педагогики). Мы начали искать двигатель целостного педагогического процесса и пришли к выводу, что таковым является общение. Общение есть сердце живого педагогического процесса, оно придаёт качество этому процессу. Общение авторитарное делает весь процесс с его содержанием тоже авторитарным, общение гуманное одухотворяет всё в педагогическом процессе. Всё, чем мы пользуемся, – программы, учебники, средства, методы, приёмы, формы и т. п., какими совершенными и новыми их ни назови, именно в общении приобретают качество и смысл. А творцом общения является учитель.

Так перед нами возникла исключительная, наиважнейшая значимость Личности Учителя.

Грустное лицо Сухомлинского

В мою жизнь Василий Александрович Сухомлинский вошёл как радость, которую долго ждёшь, но приходит она неожиданно. Я ждал радости, но ещё не знал, что это могло быть.

Впервые я увидел его на общем собрании Академии педагогических наук в Москве. Было это, если я не ошибаюсь, в 1959 году. Мой научный руководитель, который был членом этой академии, пальцем показал мне в зале на человека, сидевшего в последнем ряду, и сказал: «Вот он, Сухомлинский, сельский учитель». Имя директора сельской Павлышской средней школы из Украины было тогда у всех на устах: кто восторгался им, кто ругал, кто клеветал, кто ехидничал. В это время я ещё мало знал, кто есть кто в педагогике. Сухомлинского ещё не читал, и ожидания особой радости во мне ещё не было.

Спасибо моему руководителю, что он пальцем указал мне на Сухомлинского и дал возможность взглянуть на него. Лицо его меня притянуло, и во время заседания я всё оборачивался, чтобы ещё и ещё раз запечатлеть его в себе. И до сих пор корю себя, почему я не подошёл к нему, не заглянул в его грустные глаза, не сказал – «Здравствуйте!». Может быть, он протянул бы мне руку и пожал её. Какую силу духа я почерпнул бы из этого рукопожатия на всю жизнь!

Я смотрел на него со стороны и думал о том, как и чем он мог ошарашить советский педагогический Олимп. Председательствовал на собрании президент АПН В. М. Хвостов, который только что грубо прервал выступление академика Л. В. Занкова. Он сообщал собранию о первых действительно удивительных результатах год или два тому назад начавшегося эксперимента. Видите ли, президент не поверил учёному в подлинности фактов. Это тот президент, который вскоре поверил клеветникам, написавшим о Сухомлинском следующее заключение: «Концепция, которую В. А. Сухомлинский проповедует в ряде органов нашей печати, получила весьма широкое распространение в массах учительства и в настоящее время представляет реальную угрозу как сила, поворачивающая педагогическое мышление в сторону буржуазной теории свободного воспитания». Это означало: «Убрать надо Сухомлинского!» И чтобы это свершилось, президент АПН направит донос в ЦК с предложением: «Рекламирование концепции В. А. Сухомлинского в нашей печати представляется политически и педагогически нецелесообразным и даже вредным». Об этих тайных «документах» мир узнал спустя 40–50 лет.

О чём мог думать тогда он – Василий Александрович Сухомлинский, наблюдая, как президент грубит Л. В. Занкову, выражая недоверие к его экспериментальным поискам, открывающим новые возможности детей? Может быть, о том, о чём потом напишет в письме своему другу-единомышленнику Э. Г. Костяшкину: «Мне кажется, что многие мужи педагогики, которые управляют нашим кораблём, а сами не любят ни школы, ни детей: больше того, кое-кто из них глубоко ненавидит педагогику. Никакой педагогической мысли в рубке этого корабля нет».

Что я ещё мог бы вычитать на его грустном лице?

Наверное, то, о чём он будет писать опять-таки тому же своему другу: «В 1939 году женился. Когда я шёл на фронт, дома осталась жена Вера Павловна… Она не могла выехать, так как была беременной. Осталась у своих родителей. Во время оккупации её арестовало гестапо за распространение советских листовок, сброшенных с самолёта, за перепрятывание советских бойцов, бежавших из плена, за сохранение и передачу им оружия. Фашисты жестоко пытали её, выкололи глаза, после этого мучили ещё несколько дней, и потом повесили. Когда жена была в гестаповском застенке, к её родителям-старикам приехали два гестаповца и забрали больного десятимесячного ребёнка – якобы для того, чтобы мать его накормила. Они принесли ребёнка в камеру и сказали: если не скажешь, кто руководит вашей организацией, убьём сына. И убили на глазах у матери, а потом выкололи глаза и мучили. Обо всём этом я узнал после освобождения района. Я сам был при допросе нашими товарищами предателя-полицейского, который рассказал, как выколол ей „только“ один глаз, а второй, мол, выколол не я, сжальтесь… Трудно передать словами горе, которое мне пришлось пережить… Я знаю, что и сейчас жив офицер, выколовший глаз жене и истязавший её…»

Сердце сидящего в зале человека с грустным лицом уже объявляло всему миру, что настала пора другой педагогики.

Конечно, не эта первая встреча была той радостью, которую я ждал. Она придёт ко мне попозже, чтобы придать мне веру и прояснить смысл любви к детям. А потом придёт ещё, чтобы закрепить во мне путь.

«Как любить детей»

Этой радостью для меня была статья Василия Александровича Сухомлинского, опубликованная в журнале «Радянська школа» в 1967 году. Статья называлась: «Как любить детей». Я читал и перечитывал её с восторгом, с удивлением. Надо же, так просто, страстно, ясно, мудро и смело говорить о том, что является всеначальной энергией образования и что так упорно выкидывает наука за борт своего корабля!

Во мне прояснилось многое, если не всё.

Меня охватило состояние, когда восклицают: «То же самое хотел сказать, но слов не находил».

Я переписал всю статью, как песню, из которой нельзя слова выкинуть. Я делал выписки, конспектировал. Я впитал весь её смысл в себя до той степени, что она стала моей, отражением моего духа.

Сейчас я пользуюсь тогдашними выписками и конспектами и заново переживаю состояние более чем сорокалетней давности.

Идеи, изложенные в статье, были как вулканические извержения, и их мог родить в себе только человек с судьбою Василия Александровича.