Владимир Колесов - Язык Города Страница 11

Как всегда в таких случаях и бывает, любители иноземной моды приняли свое слово за чужое и пустили его в оборот. В первой главе романа Л. Н. Толстого «Война и мир» (о событиях 1805 г.!) говорится, что грипп был тогда новое слово, употреблявшееся только редкими. Герой пьесы П. П. Гнедича «Холопы» хворал гриппом еще в г/УУ г.

Значение слова долгое время было неопределенно. А. В. Никитенко в 1833 г. записывает в дневнике: «Азия посылает новый бич на Европу — какую-то язву»; «В городе свирепствует какая-то эпидемия: боль горла, головы, неприятное ощущение во всем теле — вот признаки ее; впрочем, она не опасна»; «Эпидемическая болезнь, которую называют гриппом, многих засадила дома» (тут уже и название болезни), а вот и привычное нам сегодня выражение: «Наконец и меня прихватил грипп». Однако «Северная пчела» в 1837 г. считала еще необходимым разъяснять значение слова: «1 января обнаружилась здесь болезнь, известная уже в России. Это grippe, грипп». В последний месяц жизни А. С. Пушкина столица была охвачена гриппом, и горожане уже знали название болезни. П. В. Анненков вспоминал о В. Г. Белинском, который болел «обычными зимними дарами Петербурга — флюсами, гриппами и подчас жабами» — в общем ряду других выразительных именований стоит и наш грипп. Все это пока образ — хрип («боль горла, головы» и пр.). Выражения застудил грипп, вызвал грипп — обычны.

Любопытно следующее. Новое слово осваивали в столице, а в Москве обходились домашними оборотами: Он возвратился из подмосковной с лихорадкою (И. И. Дмитриев); впоследствии вплоть до 20-х годов XX в. предпочитали слово инфлюэнца. В Петербурге же наряду с этим итальянским словом известно и немецкое— тиф. Интеллигенты «немецкой» ориентации (А. А. Фет, П. А. Кропоткин и др.) предпочитают именно его. Но ни итальянское, ни немецкое слова не стали обозначать грипп, поскольку тифом стали называть совершенно иную болезнь, а слово инфлуэнца частенько использовали в его прямом значении 'влияние' (в романе А. Ф. Вельтмана это слово даже многозначительно выделено: ...это был начальный, безотчетный момент инфлюэнции гражданственности на нежные чувства).

Впервые в академический словарь новое слово попало в 1847 г. Простонародный русский хрип и салонный грипп долго не поддавались литературной нормализации. С пушкинских времен известны формы гриппа (женского рода) и грипп, а написание грип сохранялось вплоть до 30-х годов XX в. (только лица, знавшие, что во французском слове две согласные, писали грипп). Основное понятие о гриппе — 'катаральная болезнь дыхательных путей', т. е., может быть, совсем и не грипп. Прилагательные от этого слова долго образовывались по старинке, с русскими суффиксами: грипный, грипповой, и только в последние годы XIX в. появилась форма гриппозный; к 40-м годам XX в. только это прилагательное и осталось.

Глаголы, образованные от заимствованных слов, появляются обычно после того, как слово вошло в обиход. Сегодня известен уже глагол грипповать, которого не указывает ни один старый словарь или текст. В первых изданиях «Словаря русского языка» С. И. Ожегова его также еще нет, а в недавних он указан уже как «разговорное» слово: Мария Федоровна простудилась немножко, грипповала (В. Конецкий).

Тем самым закончилась история слова хрип, которое окончательно превратилось в грипп и стало термином. Уже у Ф. М. Достоевского был только грипп.

однако и врачи, и журналисты, и лингвисты, как будто не желая пользоваться этим просторечным словом, продолжали говорить об инфлуэнце. Общего слова для именования болезни все еще не было, оттого и возникал разнобой в названиях и появлялись новые слова.

В 1920 г. газеты Петрограда писали о том, что поэтическое слово испанка, с которым мы привыкли связывать девушку в мантилье с гитарой «при пламенном взоре», стало употребляться в значении 'грипп'. Испанкой именовался грипп, пришедший в то время из Испании. Но слово испанка не могло бы и со временем стать термином, который обязательно должен быть кратким, похожим на иностранное слово, не совпадающим по значениям с другими словами и притом по возможности интернациональным. Таким термином стало слово грипп.

Однако самое главное в истории слова грипп связано, конечно, с пониманием заболевания: не просто жар (горячка) или лихорадочное состояние (инфлуэнца), не обычное «острое респираторное заболевание» (хрип), а «острое вирусное заболевание» (грипп). Отработка термина в языке шла параллельно с изучением и постижением самой болезни. Вполне возможно, что дальнейшее углубление в ее сущность вызовет необходимость и в появлении других слов или форм слова.

История звукового наложения французского слова grippe на русское слово хрип в устной речи поучительна, но это не единственный пример создания новых слов подобным образом. Совпадение в звучании (просторечное х в Петербурге звучало жестче, «грубее» московского) и сходство или близость в значениях слов обеспечили «победу» нового термина.

Первое употребление глагола стушеваться в переносном значении 'исчезнуть, сойти, так сказать, на нет' приписывают Ф. М. Достоевскому, который признавал, что впервые использовал это слово в повести «Двойник» (1846). Однако у А. В. Никитенко встречается это слово в дневнике 1826 г. Употреблялся глагол и раньше, но в определенной среде. Достоевский, может быть, возвел это слово в ранг литературного, но появилось оно поначалу в разговорной петербургской речи. Здесь все то же: и столкновение разных созвучий, и приблизительно совпадающий смысл русского слова тушить 'погасить' и французского слова toucher, и распространенность среди чертежников глаголов тушевать, растушевать (от немецко-французского слова тушь). Снова переносное значение, отталкиваясь от основного значения заимствованного слова, как бы вплетается в словесный образ близкозвучного русского слова и порождает (но обязательно лишь в данной грамматической форме: только имя грипп, только глагол стушеваться) новое слово литературного языка.

НЕМЕЦКАЯ РЕЧЬ В ПЕТЕРБУРГЕ

...С немецким языком там перемешан русский и над обоими господствует французский...

«Свисток» (1860)

Между французским и немецким языками в Петербурге существовало известное неравенство. Французскому поклонялись и почитали «господским». Немецкий же процветал в кругу чиновников и ремесленников, им пользовались и при дворе, но как домашним средством общения.

Насмехаться над французским произношением было не принято. Над немецким произношением смеялись все. О. И. Сенковский в начале XIX в., как и Ф. В. Булгарин чуть позже, забавлялись речью немцев — торговцев в Гостином дворе, ремесленников на Васильевском острове: Пошалюйте, господин! Голяндская полотно, сальфетка, скатерту, плятков, цитци, шульки!..; Но что тагда буль, когда нит-шево не буль?

Кант, немецки фильзов, пыль велики чельвек! Квартирная хозяйка немка говорила молодому И. С. Тургеневу: ...не надо быть грустный, mann soll nicht traurig sein; жисть это как мух: пренеприятный насеком! Что дэлайт! Тэрпэйт надо! Затем, чуть позже П. Д. Боборыкин пародировал «какую-то особую оттяжку» в речи немецких профессоров в университете: Ешели кдо-то фистрэляет на бупличном месте з пулею и упь-ет трухаго...

Совершенно невообразимое произношение (если только оно когда-то звучало)! Глухие согласные рядом со звонкими, мягкие — с твердыми (в произношении русских они обычно подравниваются друг под друга, у немцев — сбиваются на глухие). Бытоописа-тель прошлого века немец Генслер не раз обыгрывает эту особенность произношения, недоступную русскому разумению: «Немец объясняет, что ему никак не различить разницы в словах хотите, ходите, кадите и катите, хоть убей: у него все это выходит катите; гвоздь же и хвост он одинаково произносит квост...» Большие трудности доставляли немцам глагольные виды. «Если много раз делайть, тада нада скажит: смеяльса, улыбальса, стригальса, а если только одна раз, тада усмекнульса, улибнульса, устригнульса», но нельзя сказат по-русски стригалься. Аналогия не достигает цели — не укладывается русский язык в строго ранжированные законы! Пестр и уклончив... «Один немец спросил другого немца, выходившего из парикмахерской, что он делал? Тот отвечал почему-то по-русски: „стригнулся". Вопрошавший поправил: „По-русски надо сказать не стригнулся, а стриговался". Я надеюсь, что это были очень почтенные немцы, может быть доктора философии, у которых я должен многому учиться, но ведь не русскому же языку!» (Н. К. Михайловский).

Итак, мы послушали немецких торговцев, ремесленников, философов... Наконец, дошли и до генералов: вот неоднократно описанная резолюция военного министра: Сумлеваюсь штоп Прискорб мог оболванить эфто дело кюлю, что в переводе на русский язык Должно значить 'сомневаюсь, чтобы Брискорп мог подготовить это дело к июлю'.

Но к чему же так много примеров — не насмешка ли это? Нет... Представьте себе город, в котором каждый второй говорит с акцентом, каждый третий ошибается в произношении, каждый четвертый не имеет понятия о литературной норме, каждый пятый... Но довольно. Представьте себе это и поймете, почему возникла настоятельная потребность в такой разговорной русской речи, которая бы устроила всех. И при этом, если устная речь так уж несводима к общему знаменателю, не равняться ли на письмо: говорить, как пишут?..