Владимир Колесов - Язык Города Страница 19

Пока буржуазия оставалась «средним сословием», она, как интеллигенция и мастеровые, вербовалась из самых разных слоев общества. В речи этой среды отчасти сглаживались крайности, и она стала одним из источников городского просторечия. «В этом во всем,— справедливо заметил И. А. Гончаров, — и заключается истинная и великая разница между „beau monde" [высшим светом] и средним русским классом, то есть в цельности, чистоте и прочности русского образования и воспитания».

«Средний» стиль литературной речи жил в такой среде естественно, но понятие «средний класс» все время менялось. Изменялось, разумеется, и отношение к подробностям быта. Когда говорят о том, что старые слова заменяются новыми, забывают, что известная социальная группа своим предпочтением того или иного слова изменяла отношение к явлению или предмету, присваивая ему новый признак различения.

С 40-х по 80-е годы XIX в. слово серячки заменилось словом спички, приспешники — словом подручники (позже в употребление вошло слово подручные), выкладки — словом шпаргалки (или шпоры). Одни говорят панталоны, другие — штаны или брюки. Даже определения постоянно совершенствуются: нижнее белье последовательно сменило несколько определений, начиная с исподнего, затем нательного — к современному нижнему. Хотя все такие слова и приходят из бытовой речи разных социальных групп городского населения, вместе они развивают некую общую мысль. Сначала важен признак чисто внешний (из-под верхней одежды), затем — существенный (белье носят «на теле»), а теперь — отвлеченно, как указание на противоположность (верхнее — нижнее).

Предпочтительность слова часто определяет его судьбу. Слово сволочь поначалу обозначало всего лишь мусор, сволоченный в одно место. Слово собирательного значения, условный оборот, за которым не скрывается ничего порочащего. И. И. Дмитриев писал, например, о Пугачеве, который набрал казаков— всякой сволочи, еще не имея в виду порицательного смысла. Сволочь — толпа, событиями «сметенная» вместе. Еще не осудителен этот термин в первой половине XIX в. У В. А. Соллогуба, например, толпа слуг, лакеев... буфетчиков и прочей сволочи или всякая городская сволочь — неотчетливое по лицам и характерам сборище «подлых»... У Н. Г. Помяловского: Всякая мышь счастлива, всякая галка блаженствует, у всякой твари бьется сердце радостно. Не только люди, вся сволочь влюблена. Семантическое пересечение слов толпа, слуги, тварь... постепенно пропитывает слово сволочь смыслом, который в XX в. стал столь неприличным.

Наблюдатель конца XIX в. сообщает важные подробности: «Сволочь. Людям, не учившимся грамоте, разумеется, неизвестно, что сволочь есть имя существительное собирательное, позтому они сплошь и рядом обращают это слово как бранное к отдельным лицам, к животным и даже к неодушевленным предметам. Но странно, как в отношении этого понятия не велика бывает разница между темным простолюдином и человеком, так сказать, образованным». Ирония обоснованна, ведь все дело в отношении к слову. Как обычно случается с такими словами, этимологическое значение, исходный образ со временем исчезает. У Дмитриева, например, и слово негодяй употребляется еще в исконном смысле и значит 'не годный (ни для чего)': при первом осмотре новобранцев одного отмечал в гренадерский убор, иного во фрунтовые, иного в негодяи.

Перенесение слова с «вещества» на обозначение человека вообще свойственно неразвитому сознанию. Это тенденция, противоположная публицистической (назовем ее так) тенденции к обожествлению человеческой личности, что требовало словесных и образных уподоблений человека Богу. Вот еще один пример: «Понятие, заключающееся в слове дрянь, чрезвычайно обширно и из мира вещественного очень удобно переносится в мир нравственный и умственный» (Ф. М. Достоевский). Тот же принцип порочащей оценки: негодяй... сволочь... дрянь...

В. А. Соллогуб в повести «Тарантас» (1845) описывает еще всякую пеструю дрянь в виде товара... Через четверть века M. Е. Салтыков-Щедрин вопрошает: «Что такое дрянь") В просторечии слово это прилагается преимущественно и даже исключительно к явлениям мира вещественного. Всякое вещество, вследствие разложения или принятия в себя чуждых примесей, потерявшее свой естественный, здоровый вид, называется дрянью... Злонамеренный человек, которого назовут дрянью, скажет: „Нет, ты врешь, я не дрянь, я скотина!"; глупец, в свою очередь, возразит: „Да помилуйте, какая же я дрянь — я просто дурак!"; один тот, от которого „ни шерсти, ни молока", смолчит, ибо почувствует, что в глазах его при слове дрянь действительно как будто бы просветлело. Таким практическим указанием пренебречь невозможно».

Необходимость выражения отрицательных сторон личности и человеческой деятельности порождало переосмысление подобных слов. Отталкиваясь от бытовых слов, но переиначивая их смысл, публицистика всегда оттеняет противоположности. Вот как делает это Н. В. Шелгунов: «Вы говорите накипь. Нет, не накипь, а только подонки той самой собирательной посредственности...» (более раннее написание слова— поддонки). Образ, как мы видим, все тот же, которым русская мысль награждает бесполезную претенциозность: 'мусор'...

Есть и другие обозначения тех же поддонков, но уже из «хорошего общества». В этих обозначениях нет, правда, сквозного народного образа — представления о мусорности и дряни. Самым смыслом своим такие слова как бы отслаивались от чужеродных, заимствованных: от французских типа вивёр и английских вроде денди. При отсутствии вкуса — пошляк, но если с претензией — пшют... хлыщ... фат... пижон...— всё «голубки» (смысл последнего слова), стиляги. Каждое слово имеет собственный «образ».

Таковы источники и результаты разговорного словотворчества. Существуют формулы (состоящие подчас из единственного слова!), в которых в зависимости от обстоятельств постоянно замещаются переменные части, чем бесконечно умножается эмоциональная сила высказывания. В течение последних полутора столетий появлялись они. во множестве: Хорошо стоим!; Хорошо идём!; Хорошо сидим! и др. В иных из них кроется и великая мудрость, вынесенная мещанином из жизненных передряг, как эти, сменявшие друг друга: сиди и не высовывайся!, не рыпайся/, не лезь/ 

РЕЧЬ РАЗНОЧИНЦЕВ

Разночинец — не мужик и не земледелец, это сложная составная формация с разнообразным прошлым, с иными понятиями, иными нравами и обычаями, а главное — с иным духом и иными традициями.

Н. В. Шелгунов

— Ну, Иван Павлыч, давай, брат, опять поговорим отвлеченно. — Отвлеченно — про диавола, стало быть. Этот диалог из повести Е. Замятина как нельзя лучше выражает суть понимания «отвлеченно-стей», с каким выходила разночинная интеллигенция в середине XIX в. на общественный простор. Основная масса разночинцев — поповичи, их устремленность к знанию во многом сдерживалась усвоенным с детства церковнославянским языком, церковными понятиями, бытом мелкого прихода. Желание познать современную мысль заставляло вчерашних поповичей постоянно совершенствоваться, изменяя и себя и, конечно же, свою речь. Стоит перечитать юношеские дневники Н. Г. Чернышевского, чтобы увидеть, как последовательно истребляет он в себе мертвечину схоластических отвлеченностей, приближаясь к жизни своего времени, как «выдавливает из себя раба» условностей провинциальной русской жизни (слова, впоследствии сказанные другим разночинцем, пришедшим уже из мещанства, — А. П. Чеховым). Аристократ В. В. Набоков, говоря о Н. Г. Чернышевском, издевается над этим естественным желанием человека развить в себе Духовность высшего порядка; точно так же в свое

время иронизировал над товарищами по университету, пришедшими из семинарии, и Л. Н. Толстой.

Разночинца не допускают в избранный круг. Как только ни называют студентов-разночинцев: и пивогрызы, и блошиное племя, и всяко. «Я обнаружу врага России — это семинарист!» — это ироническая запись Ф. М. Достоевского по поводу таких обличений. Одно из средств отчуждения — язык. Речь разночинцев XIX в. интересна как пример изменяющегося в новых социальных условиях языка, но также как один из источников современной нам речи. Их слова, манера говорить, способ логически излагать свои мысли надолго остались в русской словесной культуре. Одно лишь слово великолепно чего стоит (несмотря на язвительную оценку Л. Н. Толстого) !

Обратимся к «очеркам бурсы» Н. Г. Помяловского. В речи бурсаков многое восходит к книжным выражениям, но употребляются они в необычных сочетаниях со словами, общерусскими по звучанию и смыслу. Столкновением разностильных слов, приемлемых в обиходе, семинарская речь косвенно способствовала обогащению стилей литературного языка. Камчатка почивала на лаврах до сего дня спокойно и беспечно— бурсацкий термин Камчатка 'задние парты, на которых располагались лентяи' (вульгаризм), два церковнославянских оборота и нейтральное словосочетание спокойно и беспечно организуют фразу, типичную и для стиля самого писателя.