Галина Синило - Танах и мировая поэзия. Песнь Песней и русский имажинизм Страница 9

Только в этом контексте восприятия революционной действительности, соединяющего восторг и ужас, возвышенное и страшное, прекрасное и безобразное, можно относительно объективно интерпретировать специфику преломления темы любви в поэзии Мариенгофа, и преломления прежде всего через призму библейских смыслов, библейской топики. Точнее, поэт эпатирующе, как и остальные имажинисты, соединяет грубую обыденность, нарочитую сниженность образов и интонаций с высоким библейским пафосом, парадоксально скрещивает профанное и сакральное. Так, например, очень показательно начало стихотворения «Днесь» (1918):

ОтчаяниеБьется пусть, как об лед лещ;Пусть в печалях земли сутулятся плечи.Что днесь

Вопь любви, раздавленной танками?..Головы человечьи,Как мешочкиФунтиков так по десять,

Разгрузчик барж,Сотнями лови, на!Кровь, кровь, кровь в миру хлещет,Как вода в бане

Из перевернутой разом лоханки,Как из опрокинутой виночерпиемНа пиру винаБочки.

Поэт вопрошает: «Что днесь // Вопь любви, раздавленной танками?..» Именно так — «вопь», как неологизм от глагола «вопить» — вместо традиционного «вопль». Любовь — в самом широком смысле этого слова — кажется абсолютно избыточной, бесполезной и смешной в мире насилия и крови. Горько-саркастический вопрос о том, зачем в этом мире нужны любовь и поэзия, лейтмотивом проходит через всю поэзию Мариенгофа: «О какой там поэты музе, // Когда в музеях // Когда в музеях любовь под рубрикой?» [208]; «Каким, каким метеором, Магдалина, // Пронеслись мы // Над землей, голодным воющей волком?.. // Разве можно о любви, как; Иисусик, вздыхать?» [212] и т. п.

И, наконец, совет себе:Какой же ты глупенький, Анатолий, —Им бы совдепы,

А не твоей любви автомобильные фонари.Уйди, спрячься, как паровоз в депо, —Там чини отчаяния оси,Дней буфера…

В холоде мартовского утра бронза осени,Октябрьских туя веера.

Однако в итоге, как выстраданная истина, звучит: «Любовь (вся на один манер, // Всё в тех же перепевах), // Ты никогда не канешь в Лету» [267]. Любовь оказывается спасительным якорем в мире крови и безумной пошлости, «любовь нам согревает печи // И нежность освещает дом» [266].

Особенно оригинально тема любви интерпретируется в поэме «Магдалина» (1919), первая часть которой посвящена Сергею Есенину («С любовью Сергею Есенину»), а вторая — Вадиму Шершеневичу. Она начинается с предостережения: в этом мире нужно прятать любовь, иначе она погибнет, не дождавшись солнца, весны:

Бьют зеленые льдиныДни о гранитные набережные.А я говорю: любовь прячь, Магдалина,Бережно.Сегодня, когда ржутРазрывы и, визжа над городом, шрапнелиВертятся каруселями,Убивая и раня,И голубую вожжу у кучера вырывают смертей кони, —Жители с подоконниковУносят герани,И слякотно: «Сохрани нам копеечки жизни Бог!..»А я говорю: «Прячь, Магдалина, любовь до весны, как проститутка „катеньку“ за чулок».

Вся поэма построена как поток свободных ассоциаций, связанных с жуткой реальностью и образом Магдалины, как объяснение в любви Магдалине, соединяющей в себе и библейскую Марию из Магдалы (Магдалину), грешницу, спасенную милосердием и любовью Иисуса, и современную женщину в раме урбанистического пейзажа. Она предстает одновременно и как воплощение невинности, чистоты, и как олицетворение чувственной любви, самого вожделения:

А нынче мохнатые облака паутинойНад сучьями труб виснут,И ветер в улицах кувыркается обезьянкой,И кутаютТуманы пространства в тулупы, в шубы, —Еще я хочу, Магдалина,УютаНикогда не мятых мужчинойТвоих кружевных юбок.

Поэт осознает невозможность любви в удушье современного города и в то же время понимает, что любовь — единственное спасение от этого удушья:

Слушай, ухом к груди,Как хрипло водопроводами город дышит…Как же любить тебя, Магдалина, в нем мне?Нет, ничего не хочу и не буду помнить…Поэт. Разве?.. Как все, как эти —Асфальтовых змей выкидыш.Дай же, дай холодных белых рук твоих, Магдалина, плети.

Осознавая себя логическим «продуктом» бездушного города, проклятого и страдающего, распинающего поэтов, поэт видит облегчение своих мук только в любви, дерзко ассоциируя себя с Иисусом, у ног которого, оплакивая страдальца на кресте, склонилась Магдалина с распущенными золотыми волосами (так изображали ее европейские художники):

Стихами кропя лиУлицы, буду служить молебны.Смотри, Магдалина, нелюбыОпять распялиПоэта в зеркальных озерах витрин…Только губы, твои, Магдалина, губы,Только глаза небные,Только волос золотые рогожиСделают воскомЖелезо крестных гвоздей.Магдалина, я тоже ведь, тожеНедоносокПроклятьями утрамбованных площадей.

С образом Магдалины у Мариенгофа сливаются многочисленные библейские ассоциации, но одна из самых важных — с героиней Песни Песней. Уже образ «волос золотые рогожи» вызывает в памяти метафору из Песни Песней, уподобляющую волосы красавицы сбегающему с горы козьему стаду. Дальнейший текст поэмы подтверждает, что в сознании поэта XX века как образец присутствует древний библейский текст, с которым он хочет вступить в дерзкое соревнование, точнее, как и В. Шершеневич в своей «Песне Песней», — с самим Соломоном:

Соломоновой разве любовью любить бы хотел?Разве достойна тебя поэма даже в сто кратПрекрасней, чем Песнь Песней?Ей у ступнейТвоих ползать на животеИ этим быть гордой.

Мариенгоф дает собственную вариацию многомерного образа сада из Песни Песней, воплощающего в своем прямом прочтении прекрасное тело девушки, созревшее для любви. Но у русского поэта это отнюдь не гранатовый, но вишневый сад, чей образ автоматически включает русские, чеховские ассоциации и заставляет «рифмоваться» образ Магдалины с образом самой России:

Разве твое не прекраснее тело, чем садШирокобедрыйВишневый в цвету?Ради единойСлезы твоей, Магдалина,Покорный, как ломовая лошадьКнуту,Внес на Голгофу я крест бы как сладкую ношу.

Тема страданий, тема Голгофской жертвы возникает закономерно и развивается дальше, ибо во имя любви лирический герой (поэт) готов отказаться даже от высшей награды на небесах:

В проломленный льдинамиБортДуши — любви пламень…Как же мне, Магдалина, портновским аршиномВымеривать страданьями огаженные тротуары?Каким абортомРасстланное твоими глазамиСердце спасти? СтараяПесенка!.. Опять про веснуПанели захлюпали снегом, разъеденным солью…Магдалина, слыхала — ЧетвертымАнатолиюПредложили воссесть одесную,А он, влюбленный здесь на земле в Магдалину:«Не желаю!» — гордо.

«Четвертым» — вероятно, рядом со Святой Троицей. Образы новозаветные теснейшим образом переплетаются в поэме с ветхозаветными. Чтобы выразить мысль о святости любви даже в грешное время, поэт вспоминает о Скинии и Скрижалях Завета, для которых и было, согласно Книге Исхода, сооружено переносное Святилище — Мишкан, обиталище Шехины — Присутствия Божьего:

Можно ли помнить о всякой вине,Магдалина?О нас же с тобой не напишут в Завете,Нашим скрижалям не выстроят скинию.Раскаяние свернется улиткойУнынияВ каменной сердца раковине.

Постепенно нарастает, набирает силу столь свойственная имажинизму в целом и особенно поэзии Мариенгофа тема поэта-паяца, шута и безумца, которому не писан закон, который не может ужиться в этом мире и смеется над ним, как и сам мир глумливо осмеивает и убивает поэта: