Нильс Кристи - Пределы наказания Страница 23

Что же они вместо этого делают?

Во-первых, важно прежде всего понять, что пред­ставление о том, что всякий конфликт обязательно должен быть разрешен, отражает пуританскую, этно­центрическую точку зрения. Большую часть моей жиз­ни я также считал это само собой разумеющимся — пока мне не удалось осознать ограниченность такого подхода. Затем некоторое время я пользовался альтер­нативным понятием — «управление конфликтом». Это опять-таки был узкий, этноцентристски детерминиро­ванный выбор. Английское «to manage» исторически связано с итальянским выражением, обозначающим обучение лошади работе на манеже, а в наше время — со словом «менеджер», обозначающим человека, кото­рый управляет деятельностью других лиц. Все это очень далеко от термина «причастность». Вероятно, точнее было бы говорить о «урегулировании конфлик­тов». Конфликты могут разрешаться, но с ними можно и жить. Выражение «причастность к разрешению конфликта» подходит, пожалуй, больше всего. Оно на­правляет внимание не на результат, а на процесс. Быть может, участие важнее, чем само решение.

Конфликты не обязательно следует относить к «пло­хим вещам». Их можно также рассматривать как не­что ценное, чем нельзя пренебрегать. Было бы непра­вильно говорить, что современное общество отличается изобилием конфликтов; их скорее недостаточно. Суще­ствует опасность, что они могут быть утеряны или — и это случается чаще — похищены. В нашем обществе жертва преступления теряет дважды. Один раз во взаимодействии, с преступником, другой раз во взаимо­действии с государством. Жертва лишена возможности участвовать в разрешении своего собственного конф­ликта. Ее конфликт похищен государством, причем кража совершается профессионалами. Я рассмотрел этот вопрос в своей статье «Конфликт как достояние» (Кристи, 1977) и здесь не стану вдаваться в подробно­сти. Я лишь воспроизведу одно положение, из которого видно, что мы теряем вследствие кражи конфликтов.

Во-первых, мы теряем возможность уяснения нор­мы. Это утрата возможности педагогического воздей­ствия. Мы теряем возможность постоянного обсужде­ния того, что есть право нашей страны. Насколько не прав вор, настолько прав потерпевший. Как уже отмечалось, юристы обучены тому, чтобы выяснять то, что следует считать в деле наиболее важным. Но это оз­начает сформированную неспособность предоставить возможность сторонам самим решать, что, по их собст­венному мнению, имеет значение. Это означает, что в суде трудно вести дискуссии, которые можно было бы назвать политическими. Когда жертва мала и сла­ба, а преступник большой и сильный — какого порица­ния заслуживает тогда преступление? И что можно сказать о деле, в котором, напротив, фигурируют мел­кий вор и крупный домовладелец? Если преступник хорошо образован, то должен ли он в таком случае больше — или, быть может, меньше — страдать эа со­вершенные грехи? А если он негр или молод? Если в качестве другой стороны выступает страховая компа­ния? Если его только что оставила жена? Если его фабрика потерпит крах в случае приговора к тюремно­му заключению? Если его дочь потеряет своего жени­ха? Если он действовал в состоянии опьянения либо был в отчаянии или в ярости? Этому перечню нет кон­ца. И быть может, так и должно быть. Возможно, пра­во аборигенов Северной Родезии, описанное М. Глук-маном (1967), в большей мере пригодно для уяснения норм, поскольку позволяет конфликтующим сторонам всякий раз выносить на обсуждение весь перечень старых претензий и доводов (с. 8).

Мы снова подходим к наиболее важному различию между неоклассицизмом в уголовном праве и общей характеристикой юстиции причастных. В уголовном праве уяснение ценностей достигается посредством градуированного причинения боли. Государство уста­навливает шкалу, иерархию ценностей, варьируя число ударов, наносимых преступнику, либо число отнимае­мых у него месяцев или лет. Боль используется как средство коммуникации, в качестве своего рода языка. В юстиции причастных тот же самый результат — уяс­нение ценностей — достигается в самом процессе. Именно на процесс перемещается центр тяжести.

11.2. Компенсирующая юстиция

Однако гражданское право не является, конечно, чем-то таким, что ограничивается участием сторон в разрешении споров и соглашениями. Предполагается, что должны последовать действия. Если что-то плохо, то это должно быть исправлено. Должен быть восста­новлен мир. В частности, жертва должна получить ком­пенсацию. Во всех системах, где нет сильной государ­ственной власти, назначение компенсации жертве яв­ляется, по-видимому, основным видом решений. Это как раз то, что весьма часто отмечают социальные ант­ропологи. Это то, что описывают историки права. Та­кую систему мы применяем сами, когда причиняем вред другому и чувствуем — либо вынуждены при­знать, — что нужно поправить дело.

Предоставление возмещения потерпевшему пред­ставляет собой достаточно очевидное решение, и в большинстве случаев большинство людей во всем мире поступает именно таким образом. Почему так не по­ступает государство в промышленно развитых странах? Или по крайней мере почему мы, вооруженные глубо­ким пониманием проблемы, не идем на немедленное расширение системы предоставления жертве возмеще­ния и тем самым — на сокращение сферы уголовного права? Три причины, которые препятствуют этому и которые чаще всего называют в таких случаях, сводят­ся к следующему.

Во-первых, этого нельзя делать в обществе нашего типа. Наше общество специализировано. Нам нужны эксперты, чтобы воздействовать на преступность. Я вскоре вернусь к этому вопросу и разберу его более подробно. Здесь достаточно отметить, что не все соци­альные установления существуют потому, что они не­обходимы. Они могут существовать также потому, что однажды хорошо послужили власть имущим и с тех пор сохраняются. Они могут сохраняться и в силу того факта, что отвечают еще каким-то интересам. Служите­ли правосудия хорошо служат самим себе. Так же об­стоит дело и с вспомогательным персоналом.

Во-вторых, компенсирующая юстиция основана на предположении, что ущерб может быть возмещен. Пре­ступник должен располагать возможностями что-то дать взамен, вернуть. Но преступники — это чаще все­го бедные люди. Они ничего не могут дать. И объяс­нений этому — множество. Верно, что наши тюрьмы наполнены бедняками. Мы позволяем, чтобы бедные расплачивались тем единственным благом, которое по­чти поровну распределено между членами общества, — временем. Время отнимают, чтобы причинить боль. Но время, если мы захотим, можно использовать для це­лей возмещения. Это организационная проблема, и здесь нет ничего невозможного. К тому же не следует переоценивать бедность наших заключенных. Многие из задержанных молодых преступников располагают обычным молодежным набором технических нови­нок — мотороллеры, стереоустановки и т. п. Но закон и те, кто проводит его в жизнь, не решаются — как это ни удивительно — передать указанное имущество жертвам или обратить его в их пользу. Право собст­венности защищено лучше, чем право быть свобод­ным. Проще отнять у молодого человека его время, не­жели его мотороллер. Право собственности имеет зна­чение для всех, тогда как для обычных граждан почти исключено оказаться в тюрьме.

В дополнение к этому следует сказать, что в сред­ние века грешники, которые имели дело с гражданской юстицией, не всегда и не все были богатыми. Г. Бьян-чи (1979) рассказывает, что церкви и монастыри слу­жили убежищем для преступников, обретавших таким образом неприкосновенность. Тем самым создавалась основа для обсуждения вопроса о вине и компенсации между представителями преступника и жертвы. Убий­ца мог получить прощение, если он обещал уплатить тысячу гульденов. После этого он мог покинуть мона­стырь. Но затем могло выясниться, что убийца не в со­стоянии заплатить тысячу гульденов. В этом случае его продолжали считать плохим человеком, но уже в мень­шей степени. Теперь он превращался из убийцы в должника. Могло произойти новое обсуждение вопроса, в результате чего стороны договаривались о сокраще­нии долга до той суммы, которая реально могла быть уплачена. Считалось, что выплатить хотя бы неболь­шое возмещение лучше, чем отдать жизнь преступни­ка государству. Для преступников, которые отказыва­лись возместить ущерб, постепенно создавались все худшие условия в пределах церкви или монастыря, предоставившего убежище, и в конечном счете они оказывались вынужденными покинуть страну в каче­стве эмигрантов либо крестоносцев, сражающихся и за христианство, и за торговые привилегии. Г. Бьянчи пы­тается восстановить средневековые санктуарии в современном Амстердаме. Это одна из немногих ориги­нальных идей, выдвинутых в нашей области в послед­ние годы.

Но возникает и третье возражение: все это может привести к самым страшным злоупотреблениям. Жерт­ва, обладающая силой или властью, может выжать из преступника-бедняка возмещение сверх всякой меры. Если же преступник обладает силой или властью, то одно упоминание о компенсации может вызвать у него только смех. Или возникнет угроза вендетты. Жертвы, их близкие и друзья возьмут исполнение закона в свои руки; так же поступят преступник и его окружение. Насилие выйдет за рамки мафии, и зло распространит­ся на всю систему. Как раз для того, чтобы предотвра­тить анархию, мы, так сказать, и изобрели государство.