Кино. Потоки. «Здесь будут странствовать глаза…» - Александр Павлович Люсый Страница 47

Официальному утопическому оптимизму времен царей Алексея и Петра противостояло как эсхатологическое отчаяние старообрядцев, так и горький смех демократической сатиры. От западных собратьев – немецкого Эйленшпигеля, чешского Франты, польского Совизжала – отличал мотив безнадежного пессимизма ее героев. Ничего общего с царством Христовым на земле или на небесах. Это мечта о небывалой стране, где всего вдоволь и все каждому доступно. Это сказочный рай обжор и пьяниц: «Да там же есть озеро не добре велико, исполнено вина двойнова. И кто хочет, испивай, не бойся, хотя вдруг по две чаши. Да тут же близко приду меду. И тут всяк, пришед, хотя ковшем или ставцом, припадкою или гостью, бог в помощь, напивайся. Да близко ж тово целое болото пива. И ту всяк, пришед, пей, да и на голову лей, коня своего мой, да и сам купайся, и никто не оговорит, ни слова молвит. Там бо того много, а все самородно: всяк там пей и ежь в свою волю, и спи довольно, и прохлаждайся любовно».

Утопичнейший и эсхатологичнейший поэт Н. Клюев писал: «Древо песни бурею разбито, – // Не Триодь, а Каутский в углу. // За окном расхлябанное сито // Сеет копоть, изморозь и мглу»[201]. По всей вероятности, речь идет о книге К. Каутского «Предшественники новейшего социализма», в которой идет речь о «корнях» древнехристианского коммунизма и их произрастании в народных движениях в средние века и в период реформации[202].

Позже Дж. Александер увидел под покровом разнообразия современных утопий ту, сформировавшую сам фундамент современных обществ тенденцию, которой сейчас, видимо, подходит конец[203]. Утопическое следует воспринимать не как имманентное социальной практике, а как требование, идущее от некого внешнего стандарта – абсолютного, неоспоримого и объективного разума. Поскольку этот новый критический фундамент воспринимается в качестве существующего вне действия институтов и индивидов, новые стандарты его должны быть наложены на них. И тогда старый строй должен быть атакован в самом его основании и разрушен целиком и полностью. Логически вытекающее отсюда следствие – фундаменталистские принципы, старые, коррумпированные или новые, утопические, сменяющие прежние, воспринимаются как разворачивающиеся и распространяющиеся по всей социальной системе, подчиняющие себе коды и процессы каждой институции. В соответствии с этой тотализующей логикой падший и коррумпированный характер земного общества отслеживается до единого «первородного греха», и его последствия как цепная реакция, портят каждую институцию и каждое действие. Как только этот оскверненный фундамент будет заменен альтернативным, каждая часть будущего общества утопическим образом изменится.

В области политики такое видение тотализующей безграничной утопии формирует «якобинство» революционной традиции, восходящей к эксперименту Кальвина в Женеве и революции пуритан в Англии XVII в. С той поры якобинство основательно пропитало не только политические, но и многие другие формы утопических мысли и действия. Оно обрело не только левый облик в коммунизме, но и радикально консервативную форму в фашизме.

Марксистская дилемма заключается в выяснении того, может ли общественное сознание функционировать в чисто рациональном плане или же оно неизбежно создает воображаемое отношение к реальным условиям существования индивидов, будь то в виде религиозных верований, политических утопий и иных культурных образов реальной жизни. Научность марксизма как «философии практики» заключается не в осуждении воображаемого и не в сведении религиозных конфликтов к политической, социальной и национальной борьбе, но в понимании того, почему и как эти конфликты обрели религиозную (или иную) форму. Марксизм при всем его воображаемом содержании научен, по мнению Александера, потому, что учитывает все способы социальной организации мышления, включая условия производства сознания, верований; морали, политических идей и вкусов.

Т. Камапанелла отчасти повторил в «Городе Солнца» социальную модель, набросанную Т. Мором (так, оба удаляют из идеального государства моду, делающую наглядной дистан-цированность одних членов общества от других во времени), отчасти же идет дальше предшественника, нейтрализуя те формы отчуждения, которые тот не удостоил вниманием. В утопическом городе Т. Кампанеллы нет специального знания, которым бы владели исключительно посвященные, – есть только всеобщее, собранное в компендиуме. Более того, это всеобщее знание всегда доступно для всех, поскольку оно не только книжного характера: основы утопической мудрости запечатлены на городских стенах – не стираемы из памяти каждого индивида.

Гомосексуалисты выставляются на посмешище, если это не помогает, они обрекаются на смерть: тем самым никому не разрешается уклоняться от воспроизведения идеального жизнеустройства. К государственному искоренению гомосексуализма знаменательным образом призывал в своих посланиях и инок Филофей, выдвинувший после падения Византии утопическую идею «Москва – Третий Рим». И сейчас парад гомосексуалистов в Москве остается чистой утопией, но в общерепрезентативном параде утопий эту тему не обойти.

Если «структуры» все же «выходят на улицы», как академически поправил Жак Лакан безымянный студенческий лозунг 1968 года, не окажется ли все же способной выйти на площадь система «пол / гендер», как «набор механизмов, с помощью которых общество преобразует биологическую сексуальность в продукты человеческой деятельности и в рамках которых эти преобразованные сексуальные потребности удовлетворяются»? Гейл Рубин, рассматривая примитивные общества со сложными системы родства, базирующимися на двух факторах – обмене женщинами и запрете инцеста, приходит к выводу, что дар в примитивном обществе был средством социального контакта – установления мира, решения конфликтов, соперничества. «Результат дарения женщин является более глубоким, чем результат обмена подарками, потому что отношения, установленные таким образом, это не просто отношения взаимного обмена, а отношения родства. Партнеры по обмену становятся родственниками, а их потомки будут родственниками по крови»[204].

«Для увеличения эффективности системы «обмен дарами-женщинами – заключение брака – родственные сети» произошли: 1) разделение труда между полами для того, чтобы минимальная единица хозяйства включала, по крайней мере, одного мужчину и одну женщину, создавая экономическую крепость брака; 2) запрет на гомосексуальность, так как, с одной стороны, пара гомосексуальных женщин в обществе / роде выпадала из процесса брачного обмена, с другой стороны – разделение труда приводило к гетеросексуальности; 4) подчинение и ограничение сексуальности женщин, так как субъектами обмена были мужчины, которые принимали решения, а женщина должна была подчиняться. Таким образом, по мнению Рубин, табу на одинаковость мужчин и женщин (проявившееся в разделении труда), которое делит мужчин и женщин на две взаимоисключающие категории, усиливая биологические различия между полами, создает гендер. А гендер – это не только идентификация с каким-то одним полом, но предписанное направление сексуального желания на другой пол, то есть гетеросексуальность. Таким образом, Рубин демонстрирует, что не только гендер, но и гетеросексуальность являются социальными конструктами»[205]. Можно ли зримо представить диалектику