Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №12 за 1989 год Страница 19

Лизи Норман, говорил мне Лео Филиппов, самая старая жительница острова. Она сохранила ясный ум, хорошо знает психологию островитян, сложившуюся веками... Остров как корабль, и если моряки полгода плавают и уже не могут глядеть друг на друга, то на острове у соседей были прекрасные отношения. У них не было берега, к которому они должны пристать, они как бы вечно находились на своем пятачке. «Но почему были, а не есть эти отношения? — задавался я вопросом.— Почему те, кто должны чувствовать себя здесь хозяевами, кажутся оставшимися в одиночестве? Почему семья Кальюлаида сторонится семьи Лизи Антсу, а Лизи Антсу — Лизи Сутт... Вроде живут кучно на своей стороне, а так ведут себя, будто сосед не хочет знать соседа. Может, теперь им не надо смотреть друг на друга, чтобы понять: они уже не те, их осталось мало и что отныне все будет по-другому?..»

— Салев,— говорил я,— ты ведешь себя как хуторянин. Оттого ты не замечаешь соседа, что знаешь: у него нет иной возможности, как пройти со своими коровами мимо твоего дома.

— Неплоххо притумываешь...

— А где же качели твои, о которых ты распространялся?

Я напомнил ему его суждения о качелях, вроде того, что для сближения нужны качели, чтобы один сидел, а другой раскачивал. Днем кто-то кого-то обидел, вечером собрались вместе, сказали слово, и уже человек не носит в себе обиду...

— Качели больсе нет! — сказал Салев.

На Рухну была весна, и в обилии буйно разросшейся зелени, в цветении садов не сразу бросались в глаза запущенные дворы, крапивные поля близ заброшенных домов, не сразу можно было остановить внимание на человеке и увидеть в его взгляде глубоко спрятавшуюся, может, с годами окаменевшую обиду, неизвестно на кого и на что... Похоже было, они сначала смирились с тем, что пярнуские хозяева их забыли. Колхоз «Пярну-калур» интересовала только рыба, а когда рыболовецкий флот ушел отсюда, они стали для них только обузой. Это невнимание постепенно с годами стало устраивать рухнусцев, они жили как жили, приспосабливались, и вдруг объявился новый хозяин. И тут они, видимо, притихли, затаились.

— Салев,— спрашивал я,— как ты относишься к тому, что строят в порту холодильник?

— Хоррошо!.. Я режу своего поросенка, отнесу туда за три километра от дома, а потом нессу кусками домой. Ну?! Поннимаешь?

Чего уж было тут не понимать... В лучшие времена здесь холодильника не было. Был колхоз, и остров кормил сам себя. Если чего и нет, заказывали баржу, когда надо — с мукой, сахаром, а в Рухну загружали ее скотом для мясокомбината на материке, рыбой и многим другим, чем был богат остров. А теперь, когда на острове коров держали всего пять семей, естественно, люди задавались вопросом: откуда мясо брать для холодильника?

— У меня самое больсое хозяйство на Рухну,— говорил Салев,— если будут раскулачивать, первым пойду...

Шутка шуткой, но чувствовалось: в нем крепко сидела неуверенность. Он помнил те времена, когда крестьянину не давали держать много скота и люди записывали своих коров соседям, у которых их не было, и все это делалось, чтобы потом продать государству побольше живого мяса.

Не помню уж, кто и рассказывал, приехала на остров новая семья, столько-то подъемных получила, жена стала гулять, мужа она не хотела — он уехал. Корову нашли мертвой. Два поросенка, овцы — и те пропали.

Тот, кто рассказывал об этом случае, напоминал извечную истину: настоящим крестьянином может быть только тот, кто родился крестьянином.

Прошла неделя, а учительница Марика Ояру так и не попалась мне на глаза. О ней мне говорили на Сааремаа, когда речь заходила о Рухну, и здесь я наслышался о ее добрых делах, и теперь, по истечении времени, ее существование на острове с каждым днем обрастало для меня ореолом уважительности.

Жила она на стороне, которую по старинке называли «Оверкирке», зацерковными землями, оттого, что некогда там стояли маленькие часовенки, построенные спасшимися в море. Марика жила в одном из тех домов, что ставили себе рыбаки. Я помнил этот дом. Он еще достраивался, а уже было объявлено о его продаже. Трудно сказать, от кого к кому он переходил, но с недавних пор этот внушительный островерхий особняк на зеленом холмике посреди леса принадлежал рыболовецкому колхозу на Сааремаа, и в нем теперь под одной крышей с Ояру жил еще и пасечник, студент таллиннской лютеранской консистории Юри Реинтам — рыжебородый, с располагающей улыбкой. Он при встречах в деревне звал меня зайти к ним, но, не скрою, бродя по лесу, я сторонился их дома, охраняемого огромным коричневым догом со старческим голосом, но таким мощным, что лай его, как говорил смотритель маяка Эйнар, младший сын Лизи Норман, докатывался до его владений и расшатывал колонну маяка.

И все же в какой-то день наступил предел моему одиночному бродяжничеству по острову, и я, вспомнив, что в каждом доме стоит телефон, позвонил Марике и договорился о встрече. Но, правда, потом выяснилось, что она приняла меня за одного из тех праздных путников, которые обычно с одним рейсом прилетали на остров, а другим улетали и в промежутке хотели, чтобы кто-то быстро показал им остров.

Приближаясь к дому в лесу, я уже готовил себя к долгому и неторопливому знакомству за кофепитием. Но сначала мой путь преградил коричневый дог — он остановил меня прямо на черте, за которой начинались приусадебные земли, а потом и сама хозяйка, вышедшая мне навстречу,-— умытая, причесанная, с сумочкой через плечо, она предложила мне сразу же начать экскурсию...

Нигде, пожалуй, так не чувствуешь скоротечность времени, как в тихом лесу, на знакомой дороге. Ты идешь, и деревья, как и много лет назад, пропускают тебя мимо себя.

— Марика, вы давно живете на острове? — спрашиваю я и тем самым как бы предлагаю свои условия общения.

— Лет десять будет.

— Значит, вы приехали сразу после того, как я побывал здесь...

— Где-то тогда...

Догадываюсь, Марика ведет меня к церкви. Ступает она осторожно, как близорукий человек, смотрит под ноги, говорит тихо, будто боится потревожить лес, и я не могу отделаться от того, что рядом со мной — сестра милосердия, одна их тех натур, в которых сильна смесь романтики и религии.

— Значит, вы почти островитянка?

— Может быть...— Марика подыскивала слова.— Конечно, в первый год я не понимала здешних людей. Думаю, и сейчас до конца их не понимаю... И они меня не понимают. Нет. Все-таки осталась разница. Теперь я не городская и не деревенская и, наверное, до конца не буду, как они. Корни другие, и у них и у меня.

— Марика, а как вы надумали оставить город? Она молчит.

— Может, вы бежали от безобразного мира? Или хотели жить по-новому?

— Я думаю, как сказать вам.

Пытаюсь облегчить ей ответ и говорю, что мне приходилось слышать от таллиннских друзей совсем другое: островитяне едут на материк, поступают в высшие учебные заведения в Таллинне, в Тарту, а потом мало кто из них возвращается обратно. И в то же время сааремаасцы сетовали на то, что в последние годы к ним приехало немало молодых людей, и особенно из Таллинна. Слишком много стрессов в городах...

— Это так... Я просто устала от города,— неожиданно просто сказала она.— Я приехала сюда, и здесь была тишина, спокойствие, все по-другому, можно остаться собой, думать... Мои родители всегда жили в городе, в Таллинне, и.никаких связей у моих предков с деревней не было. Да, это правда,— вдруг словно встрепенулась она,— я устала от городского шума...

В какой-то момент, уловив напряжение Марики, я умолк, а она, видимо, почувствовала облегчение, сама и не без грусти стала рассуждать о временах, когда сюда, на Рухну, переселялись простые люди, жившие у моря, на других островах или в прибрежной Эстонии, и как теперь им на смену приходят сюда новые люди — молодые эстонские семьи, все-таки больше из Таллинна, и еще из тех людей, что не нашли себе места в городе, искали счастья на мало тронутых цивилизацией землях островов. Говорила, что сейчас на Рухну чаша весов на стороне горожан. А было время, когда над островом витала тишина ожидания, вслед за ней пришел разлад — одни покидали остров, другие приезжали и снова уезжали. Потом ходили какие-то комиссии, и после Рухну передали в ведомство Сааре-маа. Сааремаасцы немного другие, и потому старые рух-нусцы пока не могут найти с ними общего языка. Вот они замкнулись в себе, словно бы в своей раковине.

— Эстонцы — люди тихие,— пыталась Марика объяснить то, что хотела сказать,— но разные...

Я бы сказал — сдержанные, про себя поправил ее.

— На юге Эстонии,— продолжала она,— они более откровенные.

На это тоже надо делать поправку, думал я. У эстонца, откуда бы он ни был родом, есть чувство дистанции. Это уже другой вопрос, как он держит ее — на метр или на километр. Помню, я ехал в одну деревню под Валгой и в автобусе спросил у своего попутчика, знавшего человека, к которому я ехал: « Как вы думаете, мог бы я остановиться у него?» — «Зачем? — удивился мой попутчик.— Если вы хотите с кем-то познакомиться поближе, снимите дом, и подальше».