Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016 Страница 22

Спины (Жёлтая запись)

Наши тонкие спины, потёртые не поперёкна льняных простынях, собираются быть непрозрачны.Слева сильно блестит, полагаю, весна, но намёкна присутствие оной не кажется очень удачным.

Я держу себя крепко в твоих неумелых руках.На конце никотина качнулся сиреневый пепел.Появляются брови, как дважды задуманный взмах,что, скорее, был нужен, чем точен и великолепен.

Ты не пахнешь почти, а покрыта морозом стыда.Твои руки невидимы, то есть по локоть – напрасны,но, к плечам поднимаясь, дрожат, как ночная вода,потому что (но это не так уж и важно) прекрасны.

Уколовшись об иней, который вполне мог сойти(и сошёл) за обритые части неровного тела,я сжимаю тебя (даже ты не поверишь) в горсти,невзирая на то, что не этого рифма хотела.

А над нами шумят толстокожие листья стыда,толстокожие листья, которые не толстокожи,и похожий на зрение ветер почти без трудаэтим зрением стал и собой обернутся не может.

И теперь говори мне смешное и мёртвое «Ты»,указательным пальцем ведя от бровей до морщины,возле губ нарисованной грифелем той пустоты,за которой кончается твёрдое имя мужчины…

Пусть касание шеями сделает запах себе,он, наверное, будет (и это понятно) овечий,а моя золотая слюна, поблестев на губе,увлажняет покуда твои закруглённые плечи.

Догадавшись с девятого раза, что нежность – процессизвлечения варварским способом из протоплазмыне скажу, что смертельных, но очень опасных чудес,я её подменяю волной примитивной оргазмы.

Эти жидкие выстрелы, эти дуплеты слюнойи отдача, которая нас оторвёт и отброситдруг от друга, меня развернув при ударе спиной,а тебя она просто свернуться в калачик попросит…

Совершается плавный эфир (назову – темнота).Обтекая мой почерк, вокруг проступает бумага.Совпадая с тобою, белеет твоя наготаи твердеет, как влага… нет, правда: твердеет, как влага.

Спины (Чёрная запись)

Ты, скорее, лежишь на почти что больших простынях,(если надо – льняных, а коль скоро не надо, то – узких),чем висишь над кроватью, используя силу в бровях,непонятно сухих, неблестящих и, видимо, вкусных.

Ты когда догадалась, что птицы не могут летать,неужели потрогав их скучные крылья из сальнойчеловеческой пакли, пытаясь, допустим, понять,что пичуги по воздуху бегают ненатурально?

Наши тонкие спины, потёртые вдоль-поперёк,стали тише и ниже воды, не взаправду бликуяэтой влагой из фразы… И мне ни за что невдомёк,что они, как фольга, зашумят от толчка поцелуя.

Ты не пахнешь совсем, даже близко мы очень когда.Исчезая плечами, играешь в углу с темнотою.Нагота твоя стынет на быстром морозе стыда,и, сжимаясь от холода, не совпадает с тобою.

Ты не сразу забыла, что зрение – это сквозняк(т. е. ветер почти с удивительной скоростью зренья),и, прижавшись ко мне, ты дрожишь и не можешь никакэтой дрожью не сбить ритм стихотворенья…

Невзначай уколюсь твоим телом в укромных местах,перевыбритых так, что они до смешного занятны.Но какого же чёрта ты пробуешь мне на губахуказательным пальцем чертить иероглифы клятвы.

Мы высокими шеями станем касаться, покане получится запах, который никто не услышит,и пускай в пустоту ускользает рука и рука,ибо даже лицо и лицо нам покажется лишним.

Как ты делаешь странно на коже моей пузыри,то, как пыль, выбивая опасную нежность из тела,то опять выбивая ее, точно пыль… посмотри:это тёмное чудо ты точно увидеть хотела?

И, пока я его не боюсь, ты боишься. Тогдая тебя отвлекаю ночными лисицами ласки,от укуса которых любовь умирает всегда,но, по-моему, ты не нуждаешься в это подсказке…

И когда ты уже не нуждаешься больше во мнеи находишь на ощупь предметы ночной гигиены,я спиной прижимаюсь ктвоей безупречной спине,чтобы не пересечься с глазами голодной гиены…

Летний вечер

Смотри, он воплощается, смотри:зелёным, красным, голубым и разным,небесное твердеет изнутрислоями, а некуполообразно.

Стоят деревья, думают кусты,шипит трава на змей, ползущих между,вода, скрывая тело пустоты,натягивает влажную одежду.

Вот умирает женщина, секретеё исчезновенья – это милость(и только паутина – трафаретеё морщин – за ветку зацепилась),

по следу суетливой мошкарыона течёт, разъятая на части,в свободное мучение травыот гнёта человеческого счастья.

Нет памяти вокруг, и это – рай,природа непрочна, ежесекундна,и ей, переливаясь через край,саму себя запомнить очень трудно.

Ошеломлённая своей ненаготойпод плёнкой человеческого взгляда,она в слюне, она слюна, слюнойменя с тобой она помазать рада.

Я где-то здесь, я кто-то. Кто-то-ялюбуется началом этой смерти,пока ещё нетвёрдая земляне обрела повадки сильной тверди.

Зелёное запачкало траву,а синее не пачкает, а плачет.Всё умирает только наяву,но этот мир не явной явью начат.

Всё умирает и живёт, живёт,живёт и наклоняется то вправо,где плавно непрозрачное плывёт,то влево, где оно плывёт неплавно…

Девушка в лесу

(стихи для Анны)

О, выпуклые клубни облаковпочти напоминают локти бога,который только-только был такову тех стогов и вновь стоит у стога.

Висит слюна ветров. Не запотетьстеклу небес, прозрачное – прозрачно.Вовсю летит желание лететьпо синеве в прохладе новобрачной.

Вот девушка, она больна собой,её мутит от девства. Между прочим,она перековеркана водой(читай: отражена не очень точно).

Покрыты щеки жёлтым и другим(ещё не жёлтым), в волосах – волокнастеклянной паутины; поглядим,как выпукло лицо её намокло.

Подушечки ленивых пальцев – глянь,измазаны зелёнкой гусеницы,но эта не какая-нибудь дрянь,а жидкость сна, что насекомым снится.

Она сидит на маленьком холме,желая кушать завтрак свой нехитрый,его перечисленье в радость мне:пушистый персик, никогда не бритый,

большого хлеба пористый кусок,яйцо, чей кальций мал для небосвода(но в самый раз яйцу), и не брусок –брусочек масла немужского рода,

и муравьи (она проглотит двух)…Округа покрывается движеньем,как плёнкой – глаз, как глухотою – слух,как зеркало покрыто отраженьем.

(Пока ты жив, всё умирает, но,пока ты мёртв, всё тоже умирает,но смерти нет, и нет давным-давно,хотя об этом люди мало знают,

поскольку смерть на первый взгляд верна,а на второй – смешна и суетлива,на третий – бескорыстна и странна,на пятый – беспощадна и ленива,

но на шестой – она идёт на нет,а слова «нет» в природе не бывает:за ним темнеет непонятный свет,который темнотой себя скрывает.

И это непонятно, но легко,но жидко, но солено и прекрасно.Прекрасное на самом деле то,что в красоте не уместилось. Ясно?)

Летают птицы об одном крыле,и синий воздух их не понимает,мир нарисован на его стеклеи в девушке частями исчезает.

Она не говорлива, но скромна,она любвеобильна, но не очень,она сегодня именно онаи ею будет до начала ночи.

И то, что вместо сердца у неёна самом деле – золотой котёнок,что глазками, как точками над Ё,таращится, испуганный, спросонок –

пускай, пускай; вокруг него – водаиспачканной самой собою крови…Природа, проползая в никуда,не шумы издаёт, а шорох боли.

И девушка волнистая, как путьнебритого, как персик, шелкопряда,легла вокруг природы отдохнуть,ну, не вокруг (хотя вокруг!), а рядом.

Потом наступит древнее потом,и девушка, не ябеда, не злюка,сойдя с холма, исчезнет за холмом,неся в руках пучок лесного лука.

И видя, как мелькают у землиеё уже натоптанные пятки,исчезнет лес, и загудят шмелии тоже растворятся без оглядки.

Младенцы, что родятся в этот миг,(из них погибнет более две трети)не крик исторгнут, исторгая крик,а клич сраженья, обращенный к смерти.

И не узнав, кто им на свете мать(но вы-то догадались?), по приказуони уйдут красиво умиратьи неумрут, по крайней мере, сразу…

* * *

Это жаркое лето, которое станет зимой,беспардонно озвучило наше с тобою молчанье.Голоса, улетая на юг, где назойливый знойих давно ожидает, останутся с нами случайно.

Прибывает вода, прибывает большая вода,скоро выйдут дожди разгибать свои жидкие спины.Ты, наверное, скоро умрёшь, но не бойся, когдаэто станет фрагментом почти очевидной картины.

Ты, наверное, скоро умрёшь, я умру за тобойчерез (страшно подумать) четырнадцать лет или восемь,и огромная память, покрытая страшной водой,воплотится – теперь уже точно – в последнюю осень.

Будут хлопать, взрываясь, комки пролетающих птиц,отменив перспективу, себя горизонт поломает,и границами станет отсутствие всяких границ,и не станет тебя, потому что возьмёт и не станет.

Ты красиво умрёшь, ты умрёшь у меня на руках,или нет – ты умрёшь на руках у другого мужчины,это он будет пить твой с лица истекающий страхтри мгновени до и мгновение после кончины.

Треск лесной паутины… по-моему, именно онвоплотите в хрипение свечек в побеленном храме,где какие-то деньги шуршать не устанут вдогонмимолётным молитвам, которые будут словами.

Будут камни лежать; их под кожей солёная плоть –кристаллический воздух для духов подземного горя,оным, видимо, нравится каменный воздух молоть,выдыхая остатки в пустыни песочного моря.

И, не зная зачем это всё я тебе говорю,я тебе это всё говорю как нельзя осторожно,потому что умрёшь, потому что я песню пою,потому что нельзя это петь, но не петь невозможно.

Я смотрю тебе в спину, которая движется вдользасекреченной улицы в сторону грязного рынка:между тонких лопаток твоих начинается соль,поясню – продолжая нетвёрдую нежность затылка,

ты идёшь не быстрее, чем я ухожу от тебя,ты идёшь, отбиваясь ногами от собственной тени,ты идёшь по границе уже неземного огня,напрягая колени…

* * *