Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 05 Страница 3

Проснулся, когда в окно уже бил солнечный луч, жег щеку и пробегал от кровати к дивану казачки. Отчего-то было неловко. С закрытыми глазами я прислушался к звукам в доме. Хозяйка давно стряпала на кухне, гремя чугунками. В печи что-то шкварилось, и в горницу проникал возбуждающий запах жареного сала. Я приоткрыл глаза, думая, что соседка еще спит, но она в юбке, без кофточки, с неприкрытыми белыми плечами, стянутыми тесемками лифчика, неспешно убиралась перед диванным зеркалом, убиралась с той крестьянской простотой, в которой не было ни грана бесстыдства.

— Фу! — сказал я, садясь на кровати. — Ну и спалось же!

— А я за всю ночь глаз не сомкнула, — отвечала она, прихорашиваясь перед зеркалом.

— Отчего же?

— Да всё о Шолохове думала. — И скосила на меня карие насмешливые глаза.

В первый же день по приезде в Вешенскую, сидя в кабинете второго секретаря райкома, который куда-то на минуту отлучился, я поднял трубку зазвонившего телефона и услышал бодрый, почти мальчишеский голос:

— Говорит Шолохов! Кто у телефона?

Я назвался.

— Ах, вот как! Новый собкор. Как Вешенская? Понравилась?

Я хотел было сказать, что уже бывал здесь до войны, что Шолохов в свое время поддержал моего отчима, которому грозили большие неприятности (краем уха слышал, что дело касалось растраты), но посчитал напоминать об этом излишним.

— Осматривайся, привыкай! Вот потеплеет, съездим на рыбалку.

Однако на рыбалку с Шолоховым я так ни разу за два года жизни в Вешенской не съездил.

В кабинет вошел отлучавшийся секретарь и взял трубку. Шолохов поделился с ним впечатлениями от колхозного отчетно-выборного собрания, на котором присутствовал как уполномоченный райкома.

Я узнал, что первый секретарь Морозов сейчас на пленуме в Ростове, и поинтересовался, не тот ли это Морозов, что работал в Большой Мартыновке, на Волго-Доне.

— Он самый. Оттуда его направили к нам с повышением, — сообщил второй секретарь. — Выходит, вы уже знакомы?

— Немного. Приходилось встречаться.

— Вам и карты в руки! — почему-то весело воскликнул второй, добродушный казачок, в полувоенной форме, с орденскими колодками на гимнастёрке.

А на верхнем Дону весна уже была в полном разгаре, с буйным разливом зелени в пойме и снежно-белой кипенью в садах. «Верная примета: зацвел терн — сей кукурузу», — говорили крестьяне. В ту весну преемник Сталина Никита Хрущев много шумел о кукурузе, называл ее «королевой полей», доказывал преимущество перед другими культурами, и кукуруза вскоре заполонила поля от верховий Дона до Прикаспийской низменности. Сажали ее даже там, где она не давала ни зерна, ни хороших стеблей, и тогда начали придумывать разные хитроумные способы — покрывать семена стеарином, яровизировать, чтобы сократить вегетационные сроки. А сколько было по этому поводу написано статей, брошюр, книг, выпущено плакатов, фильмов, проведено научных конференций, слетов ударников труда! Пошла в ход и сатира. Крепче всего влетело противникам кукурузы в мультипликационном фильме «Чудесница», где они были изображены в виде сорняков и других вредителей полей. Фильм получился на редкость талантливый и имел огромный успех не только на селе, но и в городе.

«Бесспорно, кукуруза хорошая культура, но зачем такие крайности, зачем такой масштаб?» — можно было часто слышать от агрономов. Кукурузы столько насадили, что не стало возможности ни как следует её обработать, ни своевременно убрать, и немало крестьянского труда затрачивалось впустую. Нельзя было одобрить кампанейщину, огульность, показуху, в которые вылилось хорошее начинание. Тут, конечно, усердствовали местные авторитеты. Говорили, что кто-то спросил одного большого начальника, стоит ли расширять посевы кукурузы на Дону. «А как же!» — сказал этот знаток, и кукуруза чуть ли не наполовину вытеснила знаменитую донскую твердую пшеницу.

Казаки без рвения относились к «королеве полей». Вешенский секретарь райкома был в отчаянии: колхозы не управлялись с посадками, и спрашивал соседнего секретаря базковского, как он смог так быстро отсеяться.

— У тебя казаки, а у меня хохлы! — отвечал базковский секретарь, посмеиваясь. — Поменьше надо казаковать да на баб надеяться!

Квадратно-гнездовой сев в районе проходил плохо, о чем я написал статью и по телефону передал в редакцию. Статья, подправленная каким-то шустрым сотрудником для остроты, что, однако, потом сыграло не в пользу автора, была опубликована. Подобных газетных статей мне приходилось писать тьму, и всегда критика признавалась, хотя ошибки и не всегда исправлялись. А тут — Морозов встретил статью в штыки, а когда однажды вместе со мной колесил в машине по полям, неожиданно сказал:

— Я знаю, зачем ты приехал в Вешки. Чтобы меня изжить!

Я удивленно посмотрел на секретаря, не понимая, шутит он или говорит всерьез. Во мне, собкоре областной газеты, он увидел «мстителя», подтверждением чему явилась критическая статья о плохом квадратно-гнездовом севе кукурузы в Вешенском районе. Она обсуждалась на бюро, была встречена в штыки, а опровержение отправлено в обком.

Я приехал в Вешенскую собкором от новой газеты, в редакции мало кого знал, и меня не знали. Как-то обернется дело?

Вечером, проходя мимо шолоховского двора с распахнутыми настежь воротами, я увидел хозяина с лопатой: он обкапывал стволы молодых деревьев и переговаривался с женой Марией Петровной, стоявшей на крыльце дома. Зайти по-простому, представиться, вспомнить вешенское лето тридцать восьмого года и ту случайную мимолетную встречу (может быть, Шолохов сохранил в памяти белокурого «казачка» в красных сапожках), напомнить об отчиме, которого тот хорошо знал, и поделиться своим горем? Но, как и шестнадцать лет назад, у меня не хватило духу: «Кто я такой, чтобы беспокоить Шолохова, отвлекать от куда более важных для него дел?» Застенчивость не оставляла меня и потом, когда уже по заданию редакции встречался с писателем. Боялся выглядеть навязчивым. Всегда торопился, хотя каждый раз шел к Шолохову, как на исповедь.

А «кукурузная история» разрасталась, взбухала, как сволакиваемая на край поля солома для скирдования. В Вешки из области приехала комиссия, и я увидел свою статью, исчерканную красным и синим карандашом. Морозов отбыл в отпуск, на курорт, и комиссию принял второй секретарь, добродушный казачок.

— А если бы корреспондент написал в «Правду»? — поставил вопрос ребром представитель из области. — Ваш райком партии предстал бы перед общественностью как зажимщик критики! Вы об этом подумали?

Я понял, что обком на моей стороне, и повеселел. О таком повороте дела узнал на курорте Морозов. Бедолаге стало не до отдыха. Он тотчас вернулся в Вешки.

Как дальше разворачивались события, я не ведал: уехал на сессию в Литературный институт. Но потом, вернувшись, узнал о заседаниях, совещаниях и пленуме, на которых Морозова разделали под орех, отчего бедолага слег в постель и… умер.

Были похороны, торжественные, с венками от учреждений и частных лиц, с двумя духовыми оркестрами и стечением народа со всего района. Всё это так меня ошеломило, что я чувствовал себя виновным в смерти Морозова.

Постепенно страсти улеглись, пришла вешенская осень с бурыми узорами увядающих пойменных лесов, с прохладными зябкими ночами, косяками уток и гусей, перечеркивающих светлый одинокий круг луны. Грустный клёкот несся в вышине, словно птицы нехотя покидали Дон.

Два дня шла партийная конференция. Выступил на ней и Шолохов, как всегда с юморком, с характерной манерой речи: «Попросту говоря… Думается мне… Можно подписаться под словами… Мне лестно сообщить…».

В перерыве я зашел в буфет для президиума, рядом со сценой, и увидел писателя первый раз близко. Он стоял в кругу знакомых, а может, и незнакомых (в буфете яблоку негде было упасть), заметил собкора и добродушно-шутливо подкузьмил:

— А самый большой торт из буфета надо отправить нашему корреспонденту домой, чтобы он больше не писал критических статей по Вешенскому району!

Все засмеялись. Шолохов сощурил на меня глаза: как, не обиделся?

В предзимье первого года жизни в Вешенской мне позвонили из редакции и попросили сфотографировать Шолохова для агитационного листка: предстояли выборы в местные Советы.

Пошел я к писателю с новым секретарем райкома Сетраковым. Фамилия эта происходила из хутора Сетраки, хорошо известного на Дону, места лагерных военных сборов в царское время. Шолохов на партийной конференции одобрительно-шутливо отозвался о Сетракове: «Были у нас до сих пор пришлые, а теперь свой, казак!»

Дом, в котором я провел лето 38-го года, стоял напротив шолоховского, через дорогу. Ни того дома, ни той улицы уже не было, река сильно подмыла берег, а румынская артиллерия разрушила усадьбы, и теперь двор Шолохова заканчивался песчаным обрывом. Берег обваливался, и в этом месте он был густо обсажен тальником, вербами, укреплен плетнями.