Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 12 Страница 5

Я думаю, что только с каплей «еврейства» («гамлетизма») в нашей пёстрой, в нашей бесценной или неповторимой крови мы можем быть самостоящей нацией.

(Я говорю сейчас — Вам покажется — банально или «плохо»… Но думаю я обо всём этом давно, много, в разных связях. Вот, например, я пишу — иногда — свои «Заметки о лирике „русской хандры“»: она начинается от Пушкина и есть чувство — одновременно — личности, национально самоосознающей, и — «имперское»…) Исполнимо ли: сохранять спокойно твёрдую дистанцию «старшинства», оставаться человеком породистым; а ведь нужно — именно это!

В плане литературном: надобно обязательно показать кроме мировоззрения род, степень, качество самого поэтического дарования Багрицкого, неустранимую — никакими ПОБЕДАМИ «идей» — гадковатость «утёнка» в собственно поэзии. Органическое отсутствие интонации (поэтической) собственной (и т. д.), национальную неспособность (обреченность) выпрыгнуть за пределы способностей (творческих), закодированное, «в крови», недорастанье до таланта (исключения ибо — скандально редки! Потуги — повсеместны. В прозе же русской их не было, не будет никогда!).

То есть надо всегда сохранить и взгляд чисто профессиональный: показать несостоятельность творчества.

Кстати, если о Багрицком: показать и муляжность его («фламандского») быта в стихах: ведь многие помнят ещё его «краски», «фактуру», «метафоры»…

Что воистину: «нельзя написать хорошо то, что дурно» (Л. Т.).

(Не приходило ли Вам в голову — в связи с проблемой взрываемого, выкорчёвываемого быта — Кустодиев: 18-го — 27-го года? Эта фигура также, быть может, героическая — в данном аспекте…)

Очень важна Ваша последовательность — с Есениным! Ведь многие его «не за то» любят, любя — не видят…

Летом я написала — погибшую, не напечатанную никем — статью о С. Липкине. Она — далеко не ругательная; но даже и при этом в ней оказалась нечаянная, самочинная правда, которая позволила одному читателю остроумно сказать: «Всё-таки Ваша мысль — в том, что нельзя быть русским национальным поэтом не будучи им!» А я как будто и не об этом писала!..

В общем: спасибо, спасибо Вам за всё это моё чтение!

Я надеюсь, нам удастся ещё, хоть бы и односложно, устно поговорить про него.

Ну, теперь уж совсем непонятно, какая часть моего письма — откровенней!..

Но ведь любую — трудно (грешно) понять иначе. Как знак уважения к Вам?!

(Если ж Вам нужно — всё-таки — Ваше сознанье моей виновности, греховности, то — вот: я (очень) не люблю Шкляревского: я боюсь, он — врождённый злорадный раб, и потому из него никогда не выйдет Лермонтов и проч. Он — поэт-пакостник, бедняга!.. Но Вы никому не говорите этого — хотя дружите с ним даже? — потому что я сама это, «семь раз» проверив — ещё, ему скажу: т. е. печатно (гласно), даст Бог, скажу, если жива буду.)

Иногда мне кажется, что чтобы нам (людям) по справедливости поверить друг другу, нужно только представить на миг, что мы не так взрослы, как мы есть…

(На что Вы ответите, что Вы — старше меня и Вам — трудно?..

Но разве ж это — умный ответ?!)

Теперь — мое ответное письмо. К сожалению, одно из немногих сохранившихся, потому что, за исключением нескольких ответов Т. Глушковой, я не делал и не сохранял копии со своих писем, о чем сейчас очень жалею.

С большой радостью я прочитал бы только вторую половину Вашего письма. Но, увы… Впрочем, не беспокойтесь. Я всё понимаю. Поступаю же, как человек казённый, с холодными понятиями о справедливости (элементарной), потому что в этой ситуации иначе нельзя: запутаешься в страстях и комплексах человеческих — и рукою не сможешь двинуть. К тому же я с уважением отношусь к слову «казённый», с тех пор как прочитал у Розанова рассуждения о казне (помните? Кажется, в «Литературных очерках»), о том, что казна-матушка «разносолами не накормит, но и с голоду пропасть не даст…» А рыцарь Ваш хоть и пылок, но глуповат…

Благодарю за то, что Вы поняли, что я хочу сказать в своих статьях. Убрать нашу «ответную ненависть»? Пожалуй, это не просто ненависть, а несколько иное чувство — горечи и презрения, замешанных на конечном ощущении превосходства. От этого чувства избавиться я не в силах: характер не тот. Именно в этом дело, а не в «крике побеждённого». «Крик побеждённого» я не стал бы выносить на люди…

Чего-чего, а «презирать своих» (что Вы советуете) мы умеем как никто. Допрезирались. Сто лет баловались «чаадаевщинкой», столь милой Вам, и докатились до полного самоуничижения. Отчаянно раздували угольки, в золе копались, пока не увидели — горим… Путь этот пройден до предела, до последнего шага. Второй раз начинать его по пепелищу?

О «победителях». На мой взгляд, «победители» делаются из материала несколько иного. Таковы были норманны для Британии, мавры для Испании, турки для Сербии, татары для России, русские для татар. Вот истинные победители, дававшие взамен независимости побеждённым приток молодой крови, свои мифы, свою религию, гены своей плоти и духа… Свои скулы и раскосые глаза, свою тоску по мировому господству, дворцы Толедо и Альпахары, государственность и Великую Хартию, завыванье ямщицкой азиатской песни и кодекс рыцарства! И подчинение таким победителям, и сопротивление им — одинаково обогащало побеждённых. К таким победителям я отношусь, «как аттический солдат, в своего врага влюблённый»… А эти?! Тьфу, нечистая сила, как говорила моя бабка. Вы думаете, Блок не понимал нашего диалога? Понимал, потому-то и написал «Скифы», а не что-либо иное. Потому-то около двухсот отрывков из его записных книжек и дневников не опубликовано до сих пор. Победителям — страшно, Блок шутить не любил. А ведь у него-то чувство историческое — связи, зависимости, взаимооплодотворяемости — было феноменальным. Однако он любил называть вещи своими именами. А этого «победители» боятся как чёрт ладана. Инстинкт слабых всё время заставлял их скрывать свои победы, маскировать их, делать их якобы анонимными. Один Багрицкий проговорился… Какое уж искусство может быть при этой жалкой анонимности, о каком плодотворном кровесмесительстве может идти речь!.. Всё это стало достоянием гласности — не государственной (поскольку завоевание тоже было негласным, скрытым, постепенным), а общественной — лишь в последние годы. Если бы эта гласность приняла какие-то государственные формы, наш диалог был бы невозможен: я не стал бы в нём участвовать. Но, слава Богу, видимо, государство не станет вмешиваться в эти дела. Да и инструментов для этого у него нет. Так что это — наше дело. Внутреннее, постепенное, естественное. Как завоевание шло тайными путями, так же скрытно от глаз (чтобы не приобрести безобразные формы) должна идти и реконкиста…

На каплю «гамлетизма» согласиться можно. Беда только в том, что русский человек на капле не остановится.

Ну, вот мой сумбурный ответ. Дабы он не стал историческим и у Вас не появился соблазн положить это письмо в свой архив, я его обрываю, чтобы пожелать Вам в Новом году Скорпиона — чего? Счастья? Но ведь его, как мы знаем, «на свете нет», поэтому что хотите — покоя или воли.

Ещё раз благодарю за письмо.

3 сентября 1977 г.

Шлю Вам статью «После улыбки»1, относительно которой Межиров, не читая её, объявил, что это (по теме самой, мол) — мой «провал», «позор», «проигрыш» (обронение — моего — «имени»), ну, и был скандал; а сам Юра — удручён, удручён и еле сдерживается, но сдерживается, ибо горд…

34 же «рассерженных мужчин», составляющие правление Литфонда, дружно в двухстах (тех) рублях мне отказали2. Т. е. ни копейки не выдали, не проголосовали. О содержании дебатов мне доложили так: что я — «молодая, здоровая, обеспеченная, конечно, — вот и недавно большую статью опубликовала и вообще постоянно печатаюсь». Под хлебной статьёй разумели, наверное, Кузнецова3…

Я думаю, что даме неловко отрицать, что она — «молодая, здоровая, обеспеченная». И я сказала даже в Литфонде, что просьба была в шутку. (П. ч. Светлана Николаевна огорчённо говорила, что вообще-то по просьбе, идущей не лично, а от Союза, не отказывают; ну разве что снизить могли бы: не 200, а 150.)

Вот, Стасик, будете знать, каково — мне помогать! («Нелёгкая это работа…»)

Сижу я в деревне сейчас (хотя мой бюллетень ещё нерасчётливо течёт: я опять выйду в этом году из лимита литфондовского — 104 дня). Там очень хорошо. И это — самое лучшее место на свете — чтоб «в злобе напрасной прекрасные локти кусать».