Тринадцатый стул - BangBang Страница 6

от Феди Вострикова в поселок Великая Михайловка со стороны менее великих Кучурган, Андрусово и Карабаново вошел несомненно великий же комбинатор — уже без пальто и верблюжьих носочков, в более приличествующих времени года хлопчатобумажных. Шарф в виду теплых погод был небрежно распущен, являя миру посветлевший за зиму шрам. Прищурив ясный голубой глаз от яркого солнышка, Остап оглядел открывшуюся взору, столь дорогую его сердцу, южно-провинциальную картину и хмыкнул. Из по-настоящему великого до сего часа в этом сонном поселении была разве что лужа перед местной управой, масштабами соперничавшая с Миргородской. Прямо сейчас в ней с важным видом возились и перебранивались три гуся. На покосившихся плетнях у низеньких беленых хаток сушились перевернутые крынки всех форм и масштабов. Если бы Остап знал, что рядом, буквально в радиусе пятнадцати верст, находятся еще Великоплоское и Великокомаровка, он бы сильно подивился такой тяге местного населения к изрядно удаленному от него понятию.

Впрочем, надолго задерживаться в здешних краях товарищ Бендер не намеревался. Побывав в Ленинграде, куда по его разумению, по старой памяти могло занести бывшего предводителя, и обшарив за зиму всю советско-польскую границу от легендарного Чудского озера и до самого Черного моря, Остап устал, намерзся и разочаровался в жизни. В граде Петровом молодой человек разжился тем, чего с ним не случалось с нежнейших шести годков, к которым его крепкий организм уже успешно сформировал мощный, устойчивый иммунитет — соплями и противным французским прононсом. Поминутно скорбно трубя, точно раненый боевой слон индийского магараджи, в носовой платок размером с Камчатку, Остап недоумевал, как это в одной носоглотке, пусть и не самого маленького человека, могут таиться такие моря разливанные противной слизи? В колыбели революции паскудных Кисиных следов разыскать не удалось, а насморк еще ползимы потом давал о себе знать.

Впрочем, ни в одном из приграничных населенных пунктов о сивоусом папаше «из бывших», которого так трепетно разыскивал бойкий морганатический сынок с характерным черноморским говорком, и слыхом не слыхивали. Проклятый предводитель словно сквозь землю провалился! Остап рычал от бешенства, но покарать неверного напарника, похоже, было уже не в его власти. Кажется, Ипполит Матвеевич все же незаметно и вполне благополучно просочился на ту сторону, или же прыгнул в черноморском порту на отчаливающий в Турцию пароход, сунув алчным таможенникам и капитану жирную взятку, и теперь с комфортом обустраивал свою старость на какой-нибудь уютной итальянской вилле среди цветущих олеандров и черноглазых полногрудых сирен. От этих видений Остап даже начинал ощущать приступы малодушия и жалел, что не заложил Кису советской милиции со всеми его гнилыми потрохами.

Мысль, что старый дурак так его обставил, оскорбляла великого комбинатора до глубины души — мало он ему по шее давал, ох, мало… при этом совершенно не гордиться плодами своих же педагогических трудов Бендер не мог.

— А все-таки моя школа! — бормотал Остап, смиряясь с ударом судьбы и ей же вверяя меч справедливого возмездия, дабы она покарала мерзавца Кису катаром желудка, хромотой на обе ноги и вулканическими прыщами.

— Чтоб ты на мои бриллианты одну касторку жрал! И кобелировать мог исключительно глубоко в воспоминаниях своей пошлой юности, — присовокупил темпераментный сын турецкоподданного и закрыл этим горькую и поучительную, но все же такую блистательную страницу своей личной истории. Ему тоже захотелось моря, тепла и загорелых девичьих плеч. Остап решил устроить себе заслуженный отпуск и навестить шумную, пеструю, острую на язык Одессу, и теперь неуклонно приближался к намеченной цели.

По выходу из психиатрической лечебницы товарищу Михельсону вернули все его имущество вплоть до похищенных им у умиравшего Остапа двадцати рубликов, так что немедля возвращаться к вульгарной карьере нищего или преступному промыслу у бывшего предводителя необходимости не было. Однако, заночевав на вокзале, Киса, озираясь, точно помоечный кот, проникший на кухню уважаемой в округе домохозяйки, вытащил у спавшего беспробудным сном командировочного справку, и уже утром в ближайшем ЗАГСе преспокойненько выписал по ней себе удостоверение*. С паспортом старорежимному Воробьянинову жилось спокойнее.

Московский делопроизводитель был так загружен работой, чтобы даже головы от своего гроссбуха не поднял, только буркнул:

— Что у вас там? Быстрее, товарищ, вы же видите — очередь!

Пряча новенький документ во внутренний карман пиджака, Киса ухмыльнулся в вислые усы и подумал, что придирчивый товарищ Бендер за эту операцию его наверняка бы похвалил. Ипполит Матвеевич Воробьянинов и Конрад Карлович Михельсон канули в Лету. Вместо них на апрельские столичные улицы ступил Адольф Афиногенович Смердинский, бойких сорока пяти лет от роду, полномочный представитель жестяной артели «Плуг и нимфы», женат, трое малолетних детей на содержании. В чем именно состояли его полномочия и какие изделия выше именованной артели он представлял, дело было десятое.

Где и как искать тринадцатый стул, больной мозг Кисы не имел ни малейшего представления. Возможно, что как самый натуральный маньяк, он просто собирался потрошить все встречные похожие стулья на пути. Новоиспеченный Адольф Афиногенович просто слепо и жутковато верил, что рано или поздно его отыщет. Лишь в одном он был убежден твердо: в Москве сокровищ мадам Петуховой нет.

В Одессу Остап въехал ранним утром следующего дня в компании бойких молочниц на заставленной полными бидонами и крынками телеге. Он по-детски болтал ногами в малиновых башмаках, ел сметану из пузатого глечика и с любопытством озирался. С тех пор, как он бывал здесь в крайний раз, город изменился. Разухабистые революционные матросы и грубые комиссары в скрипучих кожанках с воронеными маузерами исчезли. Кто не исчез, тот переоделся в более удобные для построения социализма в отдельно взятом портовом городе полотняные костюмы и милицейскую форму, а матросы подались в торговый флот, и мирно фланировали теперь по бульвару имени анархиста Фельдмана**, сдвинув бескозырки на самую маковку.

Вывески «Добровольный флот», «Госторгфлот», «Центрсоюз», «Нефтесиндикат» выгодно отличали Одессу от захолустных Старгородов и N-сков с их нимфами и глазетами. Сразу становилось ясно, что город это культурный и регулярно посещаемый иностранными гражданами. Знаменитые далеко за пределами «Жемчужины у моря» (как споет об Одессе восемь лет спустя Леня Утесов) жиганы и босяки всех сортов, однако, никуда не подевались — просто обрели некий лоск, свойственный мирному течению жизни, хотя с ними активно и боролась бравая советская милиция.

Не менее знаменитые привозные торговки тоже были тут как тут, и Фруктовый пассаж стоял. Ура-патриотический «Октябрьский рынок» так и не прижился, Привоз остался Привозом — гремучим, кипучим и шумным. Он как раз оживал, наполняясь торговцами и покупателями так же стремительно, как волна выбегает на берег.