Журнал «Если» - «Если», 2008 № 04 Страница 7

С женщиной произошла какая-то перемена. Если раньше она хоть иногда замечала присутствие Тиугдала, во всяком случае, вспоминала о нем, теперь этого не было. Она совсем перестала говорить: может быть, слова она тоже забыла. Силы постепенно вытесняли все, что в ней оставалось человеческого. Тиугдал понял, что этот процесс шел постепенно, а начался, надо думать, еще раньше, как только она услышала Зов. Но заметно стало только сейчас.

Временами ему хотелось столкнуть ее в пропасть, проломить голову камнем, задушить своей пропотевшей курткой. Убить ее не представляло труда, она совсем не стереглась и не смотрела назад; Тиугдал ведь не существовал для нее. Но он не мог этого сделать. Просто не мог.

Неужели Взгляд Нимра, один-единственный раз коснувшись человека, навсегда лишает его воли?

Однажды, при крутом подъеме, Тиугдал дотронулся до ее руки, и отдернул свою. Несмотря на жару, кожа ее была холодна как лед. Он начал понимать, что от срока прихода в Нимр напрямую зависит ее жизнь. Взгляд Нимра выедает ее изнутри.

Сходят ли одержимые с ума?

Может быть, она уже умирает, вот так, на ходу?

Если только уже не…

Ему стало страшно. Но поздно было поворачивать назад. Он при свидетелях заявил, что служит ей, а судьба такого даром не спускает.

Из-за жары, усталости и страха Тиугдалу казалось, что переход их длится целую вечность, хотя в действительности шли считанные дни. И когда однажды, после полудня, ноги сами повели его под уклон, он всего лишь вяло обрадовался. Но и это Тиугдал сделал напрасно.

Они стояли в русле высохшей реки, один берег которой — тот, где они спустились — был относительно покат. Теперь вода, вероятно, ушла под землю, точнее, под крупный галечник, хрустевший под ногами. Кругом во множестве виднелись крупные валуны и скалы, большей частью выше человеческого роста. Время и ветер придали им самые дикие очертания. А впереди, преграждая путь, высилась скальная стена, и, как ни была она обветрена и изрезана, взобраться наверх не было никакой возможности. Они зашли в тупик, с трудом сообразил Тиугдал. Прямой путь будет дальше кружного. Но у него не было сил злорадствовать. Нужно идти по этому каменному руслу и искать обход.

Но, прежде чем он успел это подумать, женщина своей лунатической походкой двинулась вперед. Она не могла не видеть каменной стены, но шла прямо на нее. И ударилась в скалу всем телом. И еще раз. И еще.

Она хотела пройти сквозь камень!

Но камень ее не пропускал.

Тогда женщина начала кричать. Люди так не кричат, во всяком случае, живые люди. Это был хриплый, безумный вой неизвестного чудовища, рвущегося на волю. Воя, она продолжала биться о камень, пока не налетела на расселину в скале, втиснулась в нее, и зажатая между камней, исчезла с глаз Тиугдала. Слышался только неумолчный вой. Это была агония.

Не сознавая, что делает, Тиугдал развернулся и бросился прочь по высохшему руслу через каменный лес, а проклятый крик гнался за ним, не затихая, и только когда прохладный ветер ударил ему в лицо, он осознал, что из-за этого крика и усталости не услышал шума прибоя.

Тиугдал сбежал по берегу вниз и свалился ничком на мокрый песок у самой кромки воды, зажимая уши руками. Хотел он лишь одного — не слышать воя.

Что-то тяжелое шлепнулось у самого его лица. Тиугдал разлепил веки. Перед его носом валялся вдребезги разбитый сапог. Не в силах сопоставить увиденное с действительностью, Тиугдал поднял голову.

Женщина сидела на плоском камне у песчаного спуска и стаскивала с ноги второй сапог. Подошва его была оторвана.

— Дальше босиком пойду, — сообщила она совершенно обычным, хотя и несколько осипшим голосом. — Жарко…

Вид у Тиугдала, должно быть, был совершенно ополоумевший, потому что она рассмеялась. ОНА СМЕЯЛАСЬ! Тиугдал уставился на нее — до предела истощенную, одетую в грязные лохмотья, со слипшимися и торчащими, как иглы, волосами, с клочьями облупившейся кожи на обожженном лице. Все ужасное, нечеловеческое необъяснимо исчезло. Глаза ее были широко открыты — тоже совершенно обычные глаза, карие, с золотистым райком.

— Я думал, ты умерла, — пробормотал он.

— С чего мне умирать?

— Ты так кричала…

— Новорожденные тоже кричат. Кричало, воплощаясь, Сердце Нимра. — Она встала, потянулась, с видимым наслаждением прошлась босиком по песку. — Сердце Нимра требовало воплощения. Это должно было произойти в храме. Поэтому я так спешила. Но не успела, и меня накрыло здесь.

— Как это? — Ее неожиданная разговорчивость не проясняла ничего. Словно она говорила на неизвестном языке.

— Силы не действуют сами по себе, — пояснила она. — Нужно войти в поле их притяжения, чтобы они вошли в тебя, завладели тобой и стали тобой. Это больно, но, похоже, не смертельно.

Она спустилась к воде и намочила себе лицо и голову. Машинально Тиугдал повторил ее движения. Она засмеялась, шлепая по воде. Что-то во всем этом было не так. Ведь она же должна сейчас падать с ног от голода и усталости, а она полна свежих сил и бодрости.

— Ты устал, — сказала она, — извини. Это все из-за меня. Но мы правильно шли, не сбились. К вечеру мы будем в деревне, а завтра — в Нимре. Там я смогу тебе помочь, но вряд ли это понадобится. В гавани Нимра сейчас стоят восемнадцать гернийских кораблей, и не меньше чем на семи тебя примут с радостью.

— Откуда ты знаешь?

— Это знает Сердце Нимра.

— Что такое «Сердце Нимра»?

Она пожала плечами.

— Трудно объяснить… есть вещь издалека… не из этого мира… из другого времени… благодаря ей можно знать все, что происходит в Нимре и многих других местах. Но сама говорить она не может. А остальное ты и сам знаешь. Однако гернийцы не забивают себе головы байками об оракуле Нимра…

Он вздрогнул. Она не могла помнить — она была безумна… Или он все же ошибался относительно человеческой природы стоящего перед ним существа — вместилища Сил: сначала марионетки их, потом хозяйки, и женский облик ее — лишь видимость?

И что тогда будет с ним самим — ведь он видел то, что видеть нельзя?

— Ничего, — сказала она. — Тебе придется просто жить.

— Ты можешь читать чужие мысли?

— Только когда люди думают обо мне. Или о Нимре, что то же самое.

Он принял это к сведению. Теперь всю жизнь придется следить за своими мыслями. И все же…

— Кто ты теперь?

— Я была никто, — спокойно ответили она. — Теперь я — Нимр.

— Нимр — это город, — сказал он и тут же вспомнил, что в мгновения опасности называл ее именем города.

Она кивнула, словно о чем-то хотела умолчать. Потом протянула ему руку.

— Идем. Недолго тебе осталось мучиться.

Он не нашел, что ответить.

На закате следующего дня они подошли к воротам Нимра, и Тиугдал в первый раз со стороны суши увидел величайший город Ируата, его мраморные и лазуритовые башни — и траурные штандарты на стенах, и черные стяги на шпилях. И еще он увидел, как поползли вверх по стенам и начали спускаться с башен эти траурные полотнища, когда в ворота ступила женщина в грязных отрепьях. Ибо только так, босиком и в рубище, владыки Нимра должны были входить в свой город.

Фред Чаппелл

Алмазная тень

— Мы были идиотами, когда согласились прийти в это поместье, — прошипел я.

— Поместье, — повторили тени справа.

— Бесчестье, — изрекли тени слева.

— Мы были идиотами, Фолко, — заверил Астольфо, — еще до того как получили приглашение. Но трусить уже поздно. Наберись храбрости.

— Храбрости, — гулко отозвались благожелательные тени.

— Ярости, — зловеще откликнулись злобные.

— Никого я не боюсь, — обиделся я. — Только мне не по душе эти тени, которые меня передразнивают. Словно вязнешь в тине.

— Тине.

— Паутине.

— Тени не умеют разговаривать, — отмахнулся Астольфо. — Они безмолвно таятся в своих длинных коридорах. Уверяю, такова странная особенность конструкции этого полутемного хода. Когда мы заткнемся, они тоже заткнутся. У них попросту нет дыхания, так что заговорить они не способны. Смотри, они даже пола не касаются. Бьюсь об заклад, им неизвестно, что такое земная твердь.

— Твердь.

— Смерть.

Поэтому я, по совету Астольфо, заткнулся и не промолвил ни слова, пока мы не отворили массивные двери, замыкавшие коридор. Двери с шумом захлопнулись за нами. Похоже, эти створки предназначались еще и для того, чтобы не пропускать теней, ибо мы оказались в помещении, ярко освещенном стенными факелами и рядами горящих свечей, озарявших мягким светом каждый предмет. Оказалось, что здесь полно народу: напыщенные придворные, дамы в дорогих нарядах со своими камеристками и молодыми дочерьми, угодливо улыбающиеся юнцы в шелковых коротких панталонах и со смешными шпажонками в ножнах. Хотя до нашего появления здесь жужжала обычная светская беседа, стоило нам войти, как все замолчали и уставились на меня и Астольфо с неприкрытым любопытством. Ощущение создавалось такое, что я попал ко двору властителя одного из бесчисленных карликовых государств, хотя наша хозяйка была не более чем трижды овдовевшей графиней. По крайней мере, так объяснил мне Астольфо.