Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 06 Страница 9

Немцы усиливали огонь. Солнце ушло за горизонт. В небо, в той стороне, где были немцы, взвился огромный сноп сигнальных ракет. Что это означало — никто не знал. Я насторожился, готовясь к контратаке со стороны противника, да ещё, не дай Бог, — с танками.

Сквозь завесу разрывов ко мне примчался связной от командира полка, требовавшего немедленно к себе. Я стремглав помчался к нему.

Полковник Курешов Н. Д. с комбатами расположился в тесном и плохо освещенном каменном погребке. Из командиров рот я оказался единственным. Уловил, что меня ждали. Как только доложил о своём прибытии, командир полка стал отдавать боевой приказ, согласно которому рота выводилась из подчинения комбата и подчинялась непосредственно полковнику. Комбат пытался робко возражать. Но Курешов на него цыкнул, и он замолк. Согласно приказу, я должен атаковать хутор не перед фронтом роты, а правее, откуда немцы подбили наши танки.

В роту возвращался бегом. Доложили, что командир первого взвода, мой заместитель лейтенант Тараканов, ранен. Тут же на его место назначил старшину роты Гринько. Уточнять количество убитых и раненых не было времени, и я, наскоро отдав короткий боевой приказ, двинул роту в наступление.

В сумерках на высоком и крутом склоне затаился хутор, смахивавший на гигантскую голову в старинном шлеме. Перед ним расстилалось ровное поле, заросшее высокой осокой, чуть ли не с километр. Рота развернулась и, бегом, с винтовками и автоматами, устремилась в атаку. Хутор молчал, мы — тоже. Грозная высота угнетала. Я подумал, что они подпускают ближе, пытаясь угадать места огневых точек. Мы были как на ладони. Одного пулемёта было достаточно, чтобы от нас ничего не осталось.

Высота молчала. Рота резко замедлила бег. Соображаю: испугались минного поля. Любая заминка на поле боя — смерть; вырываюсь вперёд. Рота, увидев меня впереди, сбросила с себя оцепенение и без опасения ринулась за мной. На наше счастье, немцы заблаговременно покинули высоту. Хутор занят, все возбуждены и радостны. Потянулись к колодцу, всех одолела жажда. Около сруба рассыпан белый порошок. Я подумал, что вода может быть отравлена. Но солдаты так уморились, что жажду требовалось утолить немедленно. Ведро поднято, но пить запрещено. Подхожу сам — за отравившегося солдата мне трибунал, а за мою смерть отвечать никому не положено. Пью прямо из ведра. Запах «химии» не почувствовал, как и жжения в желудке не ощутил. Утолив собственную жажду и выждав с минуту — не свалюсь ли от отравления, разрешил пить остальным.

Осмотрев высоту, мы заняли круговую оборону. Чувствую, что немцы где-то недалеко притаились. Командный пункт выбрал на западном склоне и зорко стал следить за происходящим.

Примерно через полчаса полковой разведчик подбежал ко мне и вполголоса сказал, что меня вызывает командир полка. Он находился на высоте, чему я страшно удивился.

Своим командирам и солдатам перед наступлением я запретил без моего ведома занимать какие бы то ни было здания или сооружения в захваченных населенных пунктах, ибо они всегда таили в себе опасность и служили хорошими ориентирами при стрельбе из орудий — особенно самоходных и танковых. Разведчик привёл меня в большое подвальное помещение, пол которого был густо устлан соломой. Немцы только что отсюда ушли. Tускло светила единственная коптилка. В полумраке над картой низко склонился полковник. Большинство свиты развалилось на соломе, остальные стояли в ожидании. Кстати, эта свита, слабость к которой питал полковник, впоследствии, при тяжелом ранении в расположении врага, покинула его. Спас Курешова огнеметчик, под пулями дотащивший его в расположение соседней дивизии с полуоторванной ногой.

Я доложил о своём прибытии. Он своим твердым командирским голосом приказал найти командира третьего батальона с его штабом. Я вернулся в роту. Отобрал пять или семь самых смелых солдат и шагнул вперёд за пределы своей обороны, предполагая, по своей наивности, что комбат мог проскочить мимо нас и быть где-нибудь в стороне или даже впереди роты. На войне всё бывает. Идём молча вперёд. Никого. Стрельба с обеих сторон затихла. Более чем в километре справа заметили окапывающегося на вспаханном поле солдата. Спрашиваю, какой дивизии, отвечает, что 98-й. Я как-то сразу не сообразил, что в нашем корпусе такой дивизии нет. Солдат воевал, видимо, в ней раньше. Уже в мирное время выяснил, что в этой дивизии воевал мой брат Иван. Но слова солдата я принял на веру, предположив наличие стыка с соседней дивизией. Не теряя времени, повернул влево, забираясь в глубь расположения немцев. Шагаем по вспаханному полю, понемногу взбираясь на холм. Тишина. Притаилась та и другая стороны. Пересекаю возможный центр предстоящего наступления роты. Никого и ничего. Круто сворачиваю в сторону немцев. Взобрались на вершину холма, остановились. Внизу котловина, заросшая кустарником. Нас оттуда окликнул зычный немецкий голос. Успел заметить, что там примерно пара отделений, копошившихся, видимо, около раненого командира. Немедленно даю длинную очередь в них, мои молодцы тоже не отстали. И сразу же — дай Бог ноги — вниз и влево от оси наступления. Пули, пущенные нам вслед, просвистели прямо над головами.

Бежим дальше. Чувствую, что мы заходим уже за пределы полосы наступления не только роты, но и батальона. Круто повернув, направляемся обратно к роте. И что же видим? На моем командном пункте, как ни в чем не бывало, стоит комбат с группой в 5–6 человек и рацией. С еще не остывшим автоматом медленно подхожу к нему. Если бы передо мною стоял струсивший подчиненный, я бы знал, что делать. Но передо мной стоял комбат, старший и непосредственный мой военачальник. От возмущения все внутри клокотало и распирало грудь. Сдавленным голосом я сказал, что искал их, даже напоролся на немцев. «А я знаю», — невозмутимо ответил он и продолжал стоять как статуя. Я медленно отошел от него, отбросив уставные правила субординации.

Нет необходимости описывать многие стычки в течение ночи на промежуточных рубежах: перестрелки, перебежки, ожидания, броски. Это была обыкновенная работа, тяжёлая работа, в непрерывном напряжении и ожидании «своей» пули или осколка. Но глубоко в душе, как огарочек свечи перед маленькой иконкой, брезжила надежда.

Без особых усилий и потерь мы заняли несколько высот и хуторов. А ранним утром захватили половину большой деревни, рассеченную по длине рокадной дорогой надвое: западная половина удерживалась немцами, восточная взята нами. Из-за сильного фронтального обстрела рота остановилась на левом краю деревни у группы хозяйственных построек. В расположение роты неожиданно прибыли три «тридцатьчетвёрки». Перед общей атакой танкисты с большой неохотой садились в свои стальные гробы. Да и как не защемить сердцу, когда на их и на наших глазах столько танков сгорело.

Сильные и продолжительные взрывы слышались на правом фланге за высоким бугром, где кончалась деревня. Как потом выяснилось, значительная часть нашего первого батальона с майором Ивановым погибла от огня наших «катюш» и дивизионных орудий. Комбат погиб в танке, там же погиб и командир первой роты — форсистый парень, знакомый мне по запасному полку, из которого мы прибыли в разное время. Какая у него была красивая жена! У меня духу не хватало приблизиться к ней…

В грохоте орудийных залпов, пулемётной и автоматной трескотни мы не заметили и не услышали гула самолетов. Неожиданно на наши головы стали падать бомбы. В эти минуты я получил приказ от командира полка, устроившегося в кирпичном подвале дома — видимо, зажиточного крестьянина, — оседлать одним взводом дорогу для отражения атаки «тигров».

Под разрывами снарядов я со своим взводом добежал до назначенного места. Быстро вернулся и получил приказ выбить немцев с противоположной стороны и наступать дальше. Развернув два взвода, я ринулся в атаку сквозь адский огонь. Не увидев движения «тигров» с юга, на свой риск махнул рукой командиру третьего взвода, давая понять, чтобы взвод покинул рокаду и присоединился к нам.

Когда рота перемахнула рокаду и завязала бой в западной части деревни, нам быстро удалось расправиться с немцами. Вырвавшись из этого ада, я оглянулся назад — и что же? Наши доблестные тыловые крысы, спасая свои шкуры за два-три километра от передовой линии, подавали нашим летчикам сигналы белыми ракетами, на что не имели права. Согласно приказу командира дивизии, передний край обозначался белыми ракетами, которые могли подавать только командиры рот. И тут я впервые взглянул на голубое небо. Большой косяк бомбардировщиков шёл прямо на деревню, окутанную дымом и огнем. Я тут же белой ракетой указал на передний край, спасая тем самым остальные роты, добивавшие немцев в избах и на огородах.

У большого сарая, стоявшего в отдалении от деревни, завязался бой с успевшими отступить из деревни немцами. Когда я с ячейкой управления подбежал к нему, немцы стволом пулемета вышибли доски фронтона сарая и начали стрелять через наши головы в другие цепи наступающих. Мою группу и фланги роты они не могли достать огнём — заслоняли стены сарая. Мы прижались к стене. Мне ничего другого не оставалось, как уничтожить пулемёт гранатой. Обычным броском результата не только не добьёшься, но и погибнешь. Я взял в руки гранату РГД, а нe «лимонку», обладавшую большей убойной силой, встряхнул, как положено, запал зашипел (солдаты верили в меня, поэтому, не дрогнув, смотрели на шипящую в моей руке смерть), подержал в руке три-четыре секунды и бросил через голову в только что сделанный пролом, где она и разорвалась. Нас осыпало мелкими щепками и пылью. Пулемёт замолк. Мы вдоль довольно длинной стены сарая побежали к двери, находившейся в другом торце. Из двери выскочил растерявшийся молодой немецкий офицер, которого я срезал автоматной очередью. Растерявшихся и, видимо, оглушенных солдат уничтожили мои молодцы. Из руки офицера выпал охотничий рожок, которым он подавал сигналы к бою. Кончик рожка смахивал на красного цвета соску, надеваемую при кормлении ребенка на горлышко бутылки. С детским любопытством я поднял его.