Максим Бодягин - Машина снов Страница 11

Марко не спеша прошёлся, потом хлопнул в ладоши. Вошёл раб с подносом, уставленным чайными принадлежностями. Марко отослал его движением руки, прикрыл ставни и начал рассказывать. Друзья поминутно крестились и охали, но слушали не перебивая. Когда Марко замолчал, они долго смотрели в пол, потом Костас сказал:

— Одно дело баллисту огненную сделать или камнемётное орудие, другое — такую машину, как император велит. Виданное ли дело?! Машина снов! Душу человеческую хочет в силок поймать! Диавольский то промысел, я так тебе скажу.

— Скажи, а ты думаешь, что можешь поймать душу? — спросил Шераб Тсеринг, выходя из тени портьеры.

— Нет, язычник, я так не думаю, — ответил Костас.

— Тогда чего ты боишься, раз ты всё равно не можешь поймать ничьей души?

— Я никогда ничего не боюсь, — сказал Костас, горделиво выпятив нижнюю губу.

— Ты, я слышал, можешь деревянную птицу сделать и перьями её укрыть, подклеив их воском, — мягко сказал Шераб Тсеринг. — И потом та птица будет прыгать и клевать зерно так, что не отличить её от настоящей. Это правда?

— Да, я это могу.

— А ты, беловолосый великан, сделал из стальных пластин женщину, полую внутри, покрыл её воском и укрыл шёлковой одеждой так, что не отличить от настоящей? А потом, налив ей тайком в ухо воду, выставлял её на солнце, и когда она нагревалась, то пела человеческим голосом, как если бы была живой?

— Ага, — улыбнулся Йоханнес.

— Тогда почему вам просто не попробовать сделать некую машину вместе со мной? Просто попробовать.

— А ты-то что можешь? — спросил Костас.

— Не нужно, Костас, — сказал Марко, вставая между ним и те- бетцем, но Шераб Тсеринг отстранил Марка и подошёл к греку ближе.

— Я лекарь, — сказал Шераб Тсеринг. — Протяни мне ладонь.

Костас немного смущённо протянул левую ладонь, замотанную грязноватой тряпкой, под которой обнаружился глубокий, начинавший гноиться порез. Шераб Тсеринг взял руку грека в свои прохладные ладони, что-то негромко сказал, приложил ладонь Костаса к своей груди и потом подул на неё. Грек удивлённо посмотрел на руку.

— Легче? — спросил Шераб Тсеринг.

— Ну-у, — неопределённо протянул Костас.

— А ты посмотри, — улыбнулся Шераб Тсеринг. Костас недоверчиво разглядывал ладонь. Порез перестал сочиться сукровицей и покрылся тонкой розовой плёночкой свежей кожицы. — Если не будешь расчёсывать, к утру зарастёт. Ты умеешь работать с деревом, беловолосый гигант — с железом, а я немного знаю, как устроен человек. Марко поведёт нас по своим снам, и вместе мы как-нибудь придумаем, как выполнить приказ Великого хана.

— Я согласен, — неожиданно сказал Йоханнес, глядя на руку Костаса через плечо.

— Я тоже, — быстро сказал Марко.

— Ну, ладно, — сказал Костас, по-прежнему разглядывая подживший порез. — Всё равно, если не сделаем, Хубилай наши головы выставит на дворцовых воротах. Попробуем. Может, что и выйдет.

Неделя летела за неделей. Двор снова покинул Канбалу, убегая на юг от подступающих зимних ветров. Кортеж растянулся больше чем на тридцать ли, люди выходили посмотреть, как целый город с огромной Белой юртой, окружённой роем всадников, движется по тракту на Ксан- ду. За последней покрытой инеем повозкой упала замёрзшая на лету птица. Говорят, когда крестьянин, глазевший на движение императорского кортежа, подобрал её, чтобы сварить похлёбку своим детям, сердце птицы было кусочком льда, треснувшим пополам. По всему пути следования ханской конницы, разведывавшей путь (десять тысяч всадников Тогана скакали только на белых, без единого пятна, конях; когда они россыпью летели впереди процессии, опережая её на полдня, то походили на стаю белых цапель, вспугнутых с места), лежали ничком люди, пришедшие хотя бы одним глазом увидеть повелителя всего, что есть под небесами, Великого хана, императора Юань Хубилая. Но Хубилая нигде не было. На четвёртый день пути стали поговаривать, что он может летать и что тебетские чародеи научили его невидимости. Люди в процессии притихли. Ждали, что безмолвная тень невидимого императора подслушает нечестивые разговоры. Даже желчные евнухи, которым смерть часто кажется слаще жизни, перестали трепать языками имя Хубилая.

Впереди движущегося императорского города, опережая его на два дня, медленно ехали две фигуры в простой одежде. Никто не обращал внимания на молчаливых путников, у одного из которых за спиной болтался армейский колчан, а второй вёз обмотанный тряпьём длинный меч. Лица их были закрыты грубыми платками, якобы от дорожной пыли. Могучий кряжистый император и тонкий жилистый Марко ехали в одиночестве, обманув охрану. Двойник императора лежал в паланкине главного евнуха и развлекался на полную катушку, сотрясая пьяными криками ветви деревьев по обочине тракта.

Накануне отъезда Шераб Тсеринг посмотрел на звёзды и просил богдыхана не выезжать вместе с кортежем. Той же ночью в днище императорской повозки были найдены двое убийц. Когда их ловили, погибло полсотни нухуров. Убийцы сами разбили себе головы о тюремную стену во время допроса, чтобы не рассказать, кто их подослал. Они были катайцами. После того, как вскрылись преступления управляющего столицей Ахмаха-сарацина, катайцы словно взбесились. Они требовали допустить их к власти, вспоминали Елюя Чу-цая, бывшего управителем Поднебесной при Чингисе Тэмуджине, и тайком готовили бунты. Со всей округи доносили о готовящихся злодейских выступлениях против ханских чиновников.

Ахмах был небольшого роста, тучный и смуглый сарацин с вечно гниющими глазами. Льстивый, как патока, приторный, как восточные сласти, на деле он был жестоким и не знающим жалости человеком. Когда Хубилай отдал ему столицу в управление, Ахмах за несколько лет сумел выстроить такую систему взяток, что стал самым богатым человеком Канбалу. Но особенно он любил чужих жён и дочерей. Тысячник Ченху, катаец, обманом убил его, сговорившись со своим родственником Ванху. Один из нойонов, Когатай, захватив обоих заговорщиков на месте, вспорол им животы. Вскоре выяснилось, что Ахмах изнасиловал всю семью Ченху. Это и было причиной заговора. Хубилай рвал и метал. Хрупкие и болезненно уязвимые отношения с катайцами были почти разрушены одним сарацином. Допросы велись во всех присутственных местах. Говорили, что проклятый сарацин был членом какой-то секты и всех не-магометан считал животными, внешне похожими на людей, но никак не людьми.

Хубилай собрал совет, цзиньши плакали и говорили, что Ахмах даже безвинных детей убивал, как щенят. Наутро семерых из сыновей Ахмаха публично казнили, а сарацинам было запрещено отправлять ритуалы своей веры, их святые книги были сожжены. Хубилай выдвинул ультиматум нойонам — либо те из воинов, кто служит ему, отрекутся от магометанства и перейдут в любую другую веру, либо потеряют головы. В Канбалу был отдан приказ всем жителям сдать оружие дворцовой охране, даже столовые ножи выдавались один на квартал. За ослушание, как обычно, отрубали голову. Но это не могло успокоить хана.

Марко видел во сне, как убийцы заполонили дворцовую площадь, словно муравьи, это переполнило чашу терпения императора. Хубилай думал, что больше не вернётся в Канбалу. Уезжая, он отдал приказ о строительстве новой столицы — Тайду, и теперь всю дорогу размышлял, как правильнее устроить новый центр Суши, провести каналы и водоводы, разбить парки, как разместить дворцовый гарнизон, чтобы тот не бросался в глаза, но берёг жителей от разбойников. Строили быстро, полтора миллиона катайских рабочих трудились как пчёлы днём и ночью, при свете факелов. Каждому дали два халата и выплатили семьям вознаграждение. Парк Тайду должен был, по замыслу Хубилая, стать самым прекрасным местом под небесами, туда уже свозили самые красивые деревья со всего света.

Марко радовался возможности покинуть надоевший до чёртиков дворец Канбалу. Отец с Матвеем уже ждали их в зимнем дворце, куда неделю назад механики доставили то, чему предстояло стать машиной снов. Марко спросил Шераба Тсеринга, будет ли он сопровождать их в дороге, но знахарь засмеялся и сказал, что ни один конь не сравнится с ним в скорости. Говорили, что он может за два дня пробежать две тысячи ли, питаясь собственной слюной.

Марко испытывал страшное смущение. Молясь вместе с отцом и Матвеем в наспех построенной на задворках дворца церковке, он ощущал ужасающее чувство потери, вера уходила из него, как кровь из раны. Он всеми силами хотел вернуть уверенность в мире, которая была у него в детстве, он снова и снова вспоминал слова молитвы, но латынь казалась ему неродной, непонятной, словно рот был набит кашей. «Не может быть одного для всех бога», — смеясь говорил Шераб Тсеринг и извлекал из воздуха маленькие рисовые зёрнышки, которые исцеляли мигрень и помогали женщинам родить без боли. Марку хотелось исповедаться, плакать, прижавшись лбом к прохладной решётке исповедальни, как в детстве, но где взять ту искренность? Где она? За последнюю неделю он убил больше двадцати разбойников во время ночных рейдов по беременной мятежом Канбалу. «Разбойник, прозванный Ангулимала, убил почти тысячу человек, сделав из их пальцев ожерелье. Но, обретя свою веру, он исчерпал негативную карму и стал великим святым», — рассказывал Шераб Тсеринг. «Главное — не стоять на месте, работать на благо других и двигаться к постижению. Прибейся к любой вере, но не смешивай всё в кучу», — настаивал знахарь.