Владимир Выговский - Огонь юного сердца Страница 11

Валя еще больше помрачнела и, приподнявшись на локте, неожиданно тихо и вдохновенно что-то зашептала.

Валя!.. Какая у нее, оказывается, тонкая и нежная душа! Все ее волнует, на все она должна отозваться!.. А я, дурак, не хотел с ней идти, был против такой спутницы!..

Быстро темнело. Протарахтели последние подводы с немцами, и опять наступила тишина.

Медленно оседала на землю пыль, покрывая придорожные цветы и траву пепельной пудрой. С каждым мгновением воздух становился все чище и чище. Опять дышалось легко и свободно. Радостно как-то стало на сердце.

Я впервые посмотрел Вале в глаза — они были синие-пресиние, словно васильки, словно синий хрусталь. На дворе темнело, темнели и Валины глаза, а на душе почему-то становилось, наоборот, ясно, весело и приятно. Наверное, потому, что исчезли враги, что опять мы в поле одни, что опять поют нам птицы, на опушке не смолкает кукушка. А может, потому, что кое-где начинает выпрямляться измятая фашистами рожь?..

-Ты почему на меня так смотришь? — спросила Валя.

-Как?

—Как-то не так, как всегда... особенно как-то... прямо в самые глаза.

—Говоришь такое...—Я отвел от нее взгляд и почувствовал, как огнем вспыхнуло мое лицо.

Дохнул теплый ветерок. Волной колыхнулась рожь. Пахучие колоски склонились надо мной и нежно защекотали меня по горячей щеке.

—Давай ужинать,— неожиданно предложил я.

—Давай, пока совсем не стемнело,— согласилась Валя. Мы достали бутерброды, приготовленные Левашовым.

—Знаешь что, Петя,— сказала Валя,— давай съедим один бутерброд, а один оставим на завтра.

Я не был согласен — очень хотелось есть, однако ответил:

—Как хочешь. Уже темнело.

-Где-то гремит война, а тут так тихо и хорошо...— вздохнув, прошептала Валя.

-Под Сталинградом, на подступах к Москве гремит... Левашов говорит — танк на танк лезет, в лобовую. Знаешь, аж искры летят!..

По ту сторону ржи, где скрылось солнце, неожиданно взлетели в небо три разноцветные ракеты. Стало сразу светло как днем. Мы вскочили на ноги. Ракеты быстро погасли, и вместо них вспыхнуло огромное багровое зарево.

—Ой, что это, Петя? — Валя испуганно посмотрела на меня.

«Тихий уголок!» — хотелось ответить, но я сдержался.

Невдалеке, среди ржи, стояла одинокая березка. Я бросился к ней и быстро, словно кошка, взобрался на самую верхушку.

-Что там, Петя? Что там? — встревоженно спрашивала Валя.

-Село горит. Я ведь говорил — каратели поехали.

-И люди горят?!

-Не знаю. Не видно. Должно быть...

-Ой, Петя, мне страшно...— сквозь слезы проговорила Валя.— Слезай скорее, слезай!

Держась руками за верхушку, я хорошенько раскачался, потом свесил ноги и, изгибая березку, начал не спеша спускаться.

-Осторожно, сломится! — закричала Валя.

Ничего не сломится, не впервой,—успокоил я ее, приземляясь,— в лесу вырос, знаю... Молодая березка гибкая, как хорошее кнутовище!

-Что же нам теперь делать, Петя?

-Как — что? — ответил я, стараясь казаться взрослым.— Что приказано: разведку...

-Я не о том... Село горит, где ночевать будем?

-Где угодно, хотя бы и здесь. Разведчик,— повторил я слова Левашова,— не комнатное растение, не тепличное. Он должен всюду приспосабливаться...

А там вдали, за рожью, все еще пылало красное, словно кровь, зарево — горели хаты. Их строили, должно быть, десятки лет, а огонь пожирает за какой-нибудь час! Может, и люди там горят... На душе было так горько и больно. Чтобы меньше видеть человеческое горе, мы уселись под березкой во ржи и, закрыв лицо руками, долго-долго молчали.

Хотя и страшно было, но мне очень хотелось пойти в село — хоть бы камень запустить в голову какому-нибудь фашисту!.. Сдерживал лишь приказ комиссара: не встревать ни в какие истории, выполнять только главное — разведку.

«Видеть, видеть,— говорил Левашов,— только видеть...»

А это самое страшное — видеть и ничего не делать. Даже плакать нельзя — это не к лицу разведчику. Второй раз могут не послать. Плакса, скажут... Валя вон тихонько всхлипывает— ей можно: она девчонка. Эх, оружие бы мне! Пулемет бы — «максим»! Засел бы на краю села и всех карателей переколошматил. Тогда бы знали, гады!..

Когда пожар кончился, Валя пододвинулась ко мне и, вздохнув, тихо проговорила:

-Ложись, Петя, спать, а я буду дежурить.

-Нет, сначала ты отдыхай, потом я.

-Я совсем не буду.

-И я не буду.

-Мне нельзя: платье белое — в зелени вымажется. Я и так уже испачкалась.

«Ох уж эти девчонки! — сердито подумал я,— Ей бы перину, подушечку».

За день я очень устал, мне хотелось спать. Но из-за нее я не мог — неудобно как-то.

-Пойдем в село,— предложила Валя.

-Куда? Там ведь уже пепел.

-В другое село...

Кто знает, сколько километров до другого. До утра можно идти. И, кроме того, комиссар строго запретил ходить ночью — можно напороться на засаду или какой-нибудь пост.

Убьют или арестуют — будет тогда разведка... Ложись-ка вот на котомку, а картуз — под голову.

Сон есть сон — от него нельзя отказываться, тем более что впереди тяжелый день: кто знает, сколько завтра придется нам пройти... И Волошка, вздохнув, стала укладываться на моей котомке.

Глядя, как она пытается свернуться калачиком, как мучается, не помещаясь на маленькой неудобной «постели», мне захотелось снять с себя рубашку, чтобы подстелить. Но я удержался — постыдился сидеть перед девушкой в майке, и лишь буркнул:

— Хочешь, клади голову мне на колени — удобнее будет! Валя немного поколебалась и, глянув мне в лицо, недоверчиво спросила:

—Правда?

— Правда, а чего ж...

—Я, Петя, недолго — часок вздремну, а потом ты. Согласен?

—Хорошо.

Подтянув поближе котомку с картузом, Валя легла на правый бок и несмело, как-то робко положила мне на колени свою голову.

«Все-таки девчонки это не ребята,— подумал я,— потому их в армию не берут,— неженки...»

Я начал что-то рассказывать, но Валя, закрыв глаза, быстро заснула.

—Устала очень,— вздохнул я и смолк.

Через некоторое время слева на темном горизонте опять вспыхнуло зарево. Я вздрогнул и чуть не разбудил Волошку. Вокруг все светлело и светлело.

«Опять жгут, проклятые...»—мелькнуло в голове. Но это был не пожар.

Над рожью выплыл большой красный шар луны. Медовый запах цветов, словно вино, опьянял.

«Спать пора, спать пора!» — наперебой кричали перепела.

Зевнув, я с укором посмотрел на Волошку — уже часа два прошло, а она все спит и спит. «Наверное, сон хороший видит, на щеке играет ямочка — усмехается...

И внезапно безудержная зависть овладела мной — захотелось зашевелиться, разбудить девушку. Однако не смог. Появилось нечто другое — сильнее сна и зависти... Я глубоко вздохнул и, чтобы не заснуть, начал считать на небе звезды.

Самые короткие ночи летом; однако, если не спишь, они кажутся длинными. С каждым часом голова моя становилась все тяжелее и тяжелее, словно наливалась свинцом. Но я знал: стоит мне пошевельнуться, и девушка, словно вспугнутая птичка, сразу же поднимется. Я не мог и не хотел ее будить. Мне почему-то нравилось, как она усмехается во сне. Я вдыхал запах ее золотистых волос, помытых с сухой ромашкой. Почему-то жаль было будить Волошку...

Луна, как неожиданно появилась, так неожиданно и исчезла. Небо посерело и покрылось легкими белыми облачками. Проснулись и запели птицы. На опушке леса подала свой голос кукушка. Закуковала и сразу смолкла, словно вспомнила, что рано встала. Отдежурив ночную смену, притихли соловьи...

Всходило солнце. Весь горизонт на востоке покраснел и, задрожав, запылал стотысячным костром. Взлетел в небесный простор неугомонный жаворонок. Он, казалось, повис на одном месте, словно на нитке, дробно трепыхая крылышками. Его утренняя песня, звонкая и веселая, разлилась по степи вместе с первым солнечным лучом и понеслась куда-то туда — далеко-далеко, к самому лесу. Закружились ласточки, собирая скопом что-то на дороге. Над цветами запорхали мотыльки и басом загудели важные тяжелые шмели. Закружились неутомимые пчелы. Легкая прозрачная дымка поплыла над рожью навстречу солнцу, постепенно тая, исчезая вдали. Резче запахли цветы, трава, колосья. Все вокруг пробуждалось от радостной улыбки чудесного летнего утра.

Проснулась и Валя. Испуганно глянув мне в глаза, она внезапно вскочила на ноги и вскрикнула:

-Ой, это уже утро?!

-Утро...— вздохнул я, осторожно распрямляя занемевшие ноги.

-Какая я свинья,— чуть не плача прошептала Валя,— какая я свинья!.. Почему ты не разбудил меня, Петя? Всю ночь пролежала на твоих ногах... Больно? Скажи, больно? — Она присела возле меня.— Почему молчишь, больно тебе?! Ну, почему ты молчишь?

-А зачем же шуметь?

-Как —зачем?! Я ведь виновата! Скажи, очень больно?

-Ты, Валя, какая-то чудная!..—Я от души рассмеялся.