Алексей Ельянов - Заботы Леонида Ефремова Страница 12

— Не приходи больше к нам никогда!

— Ну, прощай. Будь счастлива. Остановитесь тут, пожалуйста!

— Да вы что, сдурели?! — крикнул шофер и все же остановился.

Бегом назад, в сторону, в переулок, лишь бы поскорее не слышать больше и не видеть... «Прощай навсегда».

Опять бегу, опять проваливается земля под ногами. То к ней, то от нее... И так всю жизнь?

Остановись. Разве есть еще надежда? Она простилась, и ты простись, но почему такая досада?

Мальчишка. Наверное, я всегда был для нее мальчишкой, и мог быть другом, братом, но не мужем. «Если хочешь знать, я все в жизни только сама себе выбираю...» Так и есть, ты права, я помню, как ты это сказала в нашей техникумовской столовке.

Я снова иду по Можайской, вот булочная на углу, газетный киоск, а вон общежитие, будто кружу... Вокруг себя самого? Я был, и меня уже нет. Был радостным, ясным, наполненным, все было во мне, и я был во всем. А может быть, то был не я? А может быть, не я — вот этот?..

— Эй, жених, иди сюда! Кончай дурить!

Догоняют. Не захотела оставить.

— Ленька, садись, поехали, нас ждут.

— Ждут тебя. Поезжай.

— Без тебя не поеду. Хочешь, выйду, пойдем пешком? Не сердись, ну пожалуйста.

Я не мог справиться со своей болью.

— Тебя ждут, поезжай.

— Без тебя не могу.

Я резко захлопнул дверцу.

— Поехали, и побыстрее.

— Прости меня, прости. Это не я, это совсем другая тебя мучила, я и не знала себя такой, не думала, я недавно поняла... — И притихла. — Ты переменился, Ленька. Только поздно... Все поздно, вон уж и дом впереди, приехали.

И все стало иным в ней опять: тон, жесты, выражение глаз, — мы приближались к ее дому, и все наше с ней уходило, отлетало далеко в прошлое или, вернее, в невозможное, которое нужно поскорее забыть.

— Послушай, а где ты все-таки работаешь? — спросила она с веселой непринужденностью.

— Я же сказал — мастером в училище.

— И ты доволен?

— В общем, да. С ребятами мне хорошо.

— А ты бы не смог Мишку туда устроить?

Мишку устроить?!

— Что делать Мишке в ПТУ? Не пойдет он туда. Зарплата не ах, и на коне не поскачешь.

— Уговорю. Не нравится мне его работа. Каждый день друзья-приятели, и носится как ошалелый. Ты сам видел.

Когда-то мне казалось, что Мишка прирожденный мастер. Во всяком случае, на педагогической практике ребята не отходили от него ни на шаг. Мишка умел занять мальчишек и какой-нибудь веселой историей, и показом приемов самбо. И слесарное умение, навыки передавал он играючи, непринужденно и основательно. Но теперь я бы не хотел и близко подпускать к ребятам этого удачливого и бесцеремонного самбиста. Чему он будет учить? Побеждать жизнь бицепсами? Перекидывать через себя?..

— Сейчас, Катя, рано об этом говорить. Весна, конец года. И вообще...

— Дай мне свой телефон, если есть. Мало ли что? Скажи, я запомню.

— Семьдесят семь — двадцать один — тринадцать. Коммунальный. Можно звонить в любое время, я засыпаю поздно.

— Подловили вы меня, голубчики молодожены, — сказал шофер, притормаживая невдалеке от Катиного дома.

— Не сердитесь. Все непросто. Спасибо за советы, — сказал я, подавая деньги и не скупясь на чаевые, чтобы хоть в этом не разочаровать так искренне раскрывшегося нам человека.

Деньги он сунул в карман не глядя и, ни слова не говоря, рванул с места. Больно задел меня этот жест. И прав шофер, и не прав, и не оправдаешься перед ним. Так и будет он теперь возить по городу нашу историю и рассказывать ее всем. Все непросто. Даже то, что я дал ему чаевые. Пойди разберись тут, где от всего сердца, где обычай, «динамические стереотипы», а где — против совести, чести и закона.

Катя опередила меня. Торопилась к дому, едва сдерживая шаг. Нас не было минут сорок. Что подумали они там? Где Мишка?

Кто-то стоит у дверей парадной. А вон и Мишка. Ноги расставлены, руки на груди. Все молчат, ждут. Что-то зловещее в этом молчании. Я опередил Катю, подбежал к Мишке:

— Прости, это я виноват. Решили вернуться в такси, да вот дали крюка.

Мишка набычился, молчит, не смотрит и не слушает. Глаза мутные от водки и злости.

— Ты что же это... — шипит он и внезапно дергается от сильного удара по щеке. Катя замахнулась еще раз, но этот тощий, в очках, отстранил ее:

— Уйди, ты не права. А этого надо проучить, — говорит он, косясь на меня.

— Вы что, с ума сошли?! — закричала Катя. — А ну, убирайтесь отсюда! — Она толкнула Мишку, тот дернул ее за платье, и звук разрывающейся материи был таким отчетливым и страшным, что Мишка потерянно опустил руки. Теперь уже все стояли виноватые и потерянные вокруг Кати.

И в тишине я услышал всхлип. Катя закрыла лицо руками и побежала в дом, вверх по лестнице. «Не приходи больше к нам никогда!»

Никому ничего я не сказал, повернулся, пошел, и никто меня не окликнул, ни для того, чтобы отомстить, ни для того, чтобы извиниться.

Чужие фонари, чужой булыжник под ногами, и даже небо кажется чужим. И зачем я пришел сюда? Это, конечно, очкарик настроил Мишку. «Недоглядел, теперь ищи, мало ли куда уехали. Это же надо же — из-под венца увез!» А в Мишке ярость закипела: «Мою Катьку увез, мою бабу». Моя! Твоя! Мое! Твое! Свадьба! Кольцо! Печать в паспорте! Законная жена! Законная жизнь! Все по закону. Это законно, а вот это нет, и все тут, хоть умри.

А ну вас всех! Живите как хотите! Все здесь не так, не по мне, не хочу больше и думать об этом. И зачем только дернуло меня позвонить, пошел бы лучше с ребятами...

Почему не пошел? Ведь хотелось. Вспомнились в одно мгновение старые рассказы о мастерах и подмастерьях: с первой получки обязательно выпивка, и тут же как будто зажегся красный знак светофора, педагогическое «нельзя!». Дурак ты, дурак! Опять: законно, незаконно. А сейчас вот и нужно быть с пацанами вместе. Всюду и во всем. Почему ты не слушаешься своего сердца? Ведь на сердце печать не поставишь.

Еще как поставишь! Она сама ложится, эта печать, эта печаль.

Глава седьмая

Уехали бы, увез бы тебя, только согласилась бы, захотела, как тогда: «Увези меня, Ленька, куда-нибудь во дворец, в свое родовое имение или просто в нору, в берлогу, лишь бы в родимые твои места». С тех пор прошла, кажется, целая жизнь. И наши с тобой отношения, Катя, для меня — целая жизнь. Я все помню, я часто вспоминаю, ищу причины разлада и многое нахожу в нашем прошлом.

Каким я был все-таки мальчишкой тогда. Это был еще третий курс техникума, и говорил я с тобой, Катя, то на «вы», то вдруг на «ты», и все было впервые, и еще оттого ошеломляющим было твое предложение уехать, увезти, что я услышал его сразу же после встречи в общежитии.

На следующий день мы увиделись в нашей шумной столовке. На алюминиевом подносе ты несла суп, макароны и три кусочка хлеба. На моем подносе было то же самое, мы оба искали свободный столик и чуть было не столкнулись. Я буркнул что-то невразумительное, покраснел и шагнул в сторону, вспомнив вчерашнее.

— Что это с тобой? — спросила ты как ни в чем не бывало.

— Да так, — ответил я с наигранной бодростью, — ничего, место ищу.

— Вон тот столик у окна свободен, — сказала ты и пропустила меня вперед, так что я оказался приглашенным тобою и уже не мог выбирать себе другое место. Я поспешил к окну, стараясь успеть раньше других. На счастье стол был прислонен к стене и возле него стояло всего лишь три стула. Я поставил поднос на край стола и постарался незаметно отодвинуть в сторону один из стульев: ни к чему мне, чтобы сейчас кто-то подсел к нам.

Ты это заметила и улыбнулась мне, когда мы сели друг против друга.

— Много видела всяких нахалов, но такого, как твой Мишка, — впервые, — сказала ты без всякого перехода.

Я не знал, что отвечать, и только мотнул головой, шумно хлебнув ложку супа.

— Горчицы хочешь? — спросил я. — Давно не было, а эта вкусная, утром еще пробовал. Ты любишь горчицу с солью?

— А ведь сознайся, вы с Мишкой не такие уж друзья.

Я молчал и даже не смотрел на тебя. Ты ела не спеша, маленькими глотками.

— Ну, что молчишь? — спросила ты. — Говори, не бойся. Трусливых я тоже не люблю. Если хочешь знать, я все в жизни только сама себе выбираю. — Помолчала и добавила: — Твой Мишка уж слишком уверен в себе, а это скучно, не правда ли?

— Не знаю, — ответил я. — Кому как.

Ты посмотрела на меня. Во взгляде были сила и уверенность.

— А ты уверен в себе?

— Нет, — сказал я. — Не всегда.

Это вырвалось у меня само собой и с такой горячностью, что ты снова улыбнулась, тряхнула своими золотистыми волосами, и я заметил в глазах: «Не слишком ли быстро ты отказываешься от веры в себя?» И я поспешил смягчить свое «не всегда».

— У Мишки, в общем, свое, — сказал я. — А у меня свое. Мы разные. И я бы не хотел оказаться на его месте, но я бы очень хотел, чтобы...

Ты даже перестала есть, ждала, что я скажу, как выпутаюсь из своего оправдания.