Наталия Сухинина - Где живут счастливые? Страница 13

Потрясение. Его в тот день пережили все «артисты». Этого сильного чувства боятся порой родители, всячески оберегая от него своих чад. Заменяя жизнь суррогатом из надуманных сложностей, родители заведомо приучают детей к верхоглядству, эдакому скольжению по жизни, к неспособности вглядеться в пугающие её глубины. Александр Петрынин не боится показывать детям жизнь. Пусть знают, что есть люди, которым не мил белый свет. Они заживо погребены в этом доме, забытые и презренные. И если ты человек, вспомни про такого несчастного. Поддержи его добрым словом, нехитрой песенкой, шоколадкой.

А давайте будем ездить сюда каждое воскресенье?

А давайте подготовим им концерт на День Победы?

А давайте...

Давайте. Петрынин охотно принимает любое предложение, он радуется, что души ребят фактически очень похожи на этих стариков, потому что тоже оставлены и тоже нелюбимы, эти души встрепенулись сейчас и страдают. А раз страдают, значит, живут.

Центр много лет был его далёкой мечтой. Уже после колонии он работал завучем в средней школе. Тогда, в один из его приездов в замечательную Москву, я спросила, как ему работается.

Хорошо. Но там, в школе, не мои дети. У них есть дом, родители. А мои, они брошенные, они без дома, без матерей. Я нужен тем, эти обойдутся без меня.

А здесь, в Центре, живут именно те, которые без него не обойдутся. Он считает, что ему очень повезло, потому что далеко не у каждого есть в жизни главное дело. Хорошо, что в Хабаровске увидели, поняли и оценили талантливого педагога Петрынина. И не испугались его молодости.

В последний свой приезд он рассказал мне страшную историю про Красную Шапочку. Он собрал в горнице самых маленьких, стал читать им эту сказку, потом решил проверить их на внимание:

Кто главный в «Красной Шапочке»?

Бабушка, - сказал один.

Волк, - сказал другой.

Дровосеки, - сказал третий.

А один мальчик звонким голосом выкрикнул на всю горницу:

Да нет же, нет! Мать у неё была, мать, понимаете?

Мальчик тот по сей день в их Центре. Потому что

у него, в отличие от Красной Шапочки, матери нет. Она спилась и повесилась на собственных колготках в собственной квартире, пока малыш спал. Утром он увидел её. Ему было тогда три года, и он долго ходил вокруг неё и просил кушать...

Тяжёлая ноша — людская беда. Человек взвалил эту ношу на себя добровольно и несёт её по жизни, умудряясь при этом слыть удачливым, красивым, молодым и здоровым. Почему так надо любить этих бедолаг и почему считает он своим долгом восполнять то, что недодано им, и исправлять то, что было искорёжено Другими? Он и сам, наверное, не ответит. Но, почувствовав, что устал, он испугается не этой своей усталости, а того, что стал повышать на детей голос. И, испугавшись, уедет в замечательную Москву, чтобы в неразберихе её будней разобраться в себе, походить по её улицам, встретиться с теми, кто любит его и для кого он человек-праздник.

- Какое синее небо над Москвой, вы заметили?

Небо действительно синее, в этом ты, Саша, прав.

ПАЛОМНИКИ БЕЗ ПОСОХОВ

Сумки, сумки, сумки. Гора сумок в углу прихожей. Куртки, куртки, куртки - ворох курток на вешалке. Ботинки, кроссовки, сапоги - обувка, совсем новая и стоптанная, у двери. Мой дом полон гостей. Они сидят чинно на диване, на стульях, на полу и - стесняются. Восемь часов лету из Хабаровска притомили их, да ещё разница во времени, да ещё незнакомая обстановка. Мои гости молоды. Самому старшему семнадцать лет, самому маленькому одиннадцать. Всего их одиннадцать человек, приютских детей из Хабаровска.

Они прилетели не просто в Москву. Они прилетели поклониться великим российским святыням. Переночевав, утром они едут ранней электричкой в Оптину Пустынь. Потом... Потом будет много всего, так много, что, пожалуй, им и за год не осознать того, что увидят. Но это потом, а сейчас... Сейчас приютский завхоз Лидия Александровна Байдина хлопочет на кухне, торопится накормить свою ораву по нашему, по московскому времени, ужином, по их, по хабаровскому, завтраком. Учитель приюта Валерий Алексеевич Данилко распределяет, кто за кем идёт в ванную принимать душ и стирать носки, директор Александр Геннадьевич Петрынин пытается дозвониться до Оптинского подворья, узнать — нет ли назавтра какой оказии до места.

Совсем ещё недавно эти ребята жили в подвалах, слонялись по рынкам в поисках еды, спасались от отцовских побоев, от поножовщины, воровали, балдели от клея «Момент», кололись, напивались до отравления дешёвым спиртом. Рулетка жизни равнодушно крутила их невесёлые будни, подталкивая всё ближе и ближе к той черте, за которой пропасть. Как вдруг (у каждого из них своё «вдруг») они попали в приют, где им напомнили, что они - люди. И что есть человеческая, достойная жизнь.

Этот приют в Хабаровске знают хорошо, хотя ему всего-то четыре года. Знает городское руководство, потому что помогало его создавать. Знают стражи общественного порядка, потому что, бывает, отлавливают для приюта новых жильцов. Знают педагоги, потому что, порой, отчаявшись справиться с каким-нибудь крепким двенадцатилетним «орешком», умоляют директора приюта взять его до кучи к себе. И - родители. Нередко они берут своё чадо за руку и приводят в приют - не могу, нет сил, нет денег, нет терпения, нет... любви.

Все одиннадцать моих нынешних гостей совсем недавно из такой жизни. Но я всматриваюсь в их глаза и не обнаруживаю в них той почти обязательной за- травленности, которая, как печать на справке, видна первой. И очень удивляюсь, услышав:

- Даже не верится, что завтра в Оптиной окажусь. Ведь это наша духовная колыбель. Александр Геннадьевич, когда ещё приюта не было, ездил туда за благословением. Один старец, забыл как зовут, сказал: «Будет приют ».

- Илий, отец Илий, — подсказывает директор.

Уж он-то помнит. Помнит, как стоял перед седовласым старцем в раздумьях, сомнениях и тревогах. И как уходил от него — твёрдой поступью, уверовав всем сердцем, что на правильном пути. Наверное, тогда и зародилась первая мысль: «Привезу сюда детей, придёт время. Тех, кто заслужит эту поездку, тех, кто её выстрадает».

Весело стучат ложки. Процесс уничтожения гречневой каши проходит организованно и быстро.

Я тоже помню, как создавался приют. Приезжая в Москву, Александр Геннадьевич обязательно заглядывал ко мне или звонил, держал в курсе. Приют планировался непростой — православный. Но смогут ли искорёженные ребячьи души откликнуться на вечные библейские истины? Хватит ли духа у детей греха отвратиться от всяческого порока и встать на путь, на который и взрослые-то вставать не торопятся?

И вот первые паломники по святым местам России, первые ласточки, прилетевшие в Шереметьево из Хабаровска. Утром, чуть свет, проводила я их в Оптину Пустынь. Встретились мы через несколько дней в Троице-Сергиевой Лавре, когда были позади и Оптина, и Петербург. Слегка приморозило, и ребята приплясывали, похлопывая друг друга по плечам.

- Ну как? - только и успела спросить.

В ответ разноголосье восторгов, в котором не понять ровным счётом ничего. Так дело не пойдёт. Смотрю на директора: выручай. Он понимает без слов.

   Значит, так. Пусть Андрей расскажет. Не возражаете?

Не возражают. Уходят на службу в Трапезный храм, а мы с Андреем пристраиваемся в Паломническом центре на длинной скамейке под иконой «Достойно есть».

Как встретила Оптина, ваша духовная колыбель?

Народу-у!.. Праздник был. Введение, мы пошли на исповедь, исповедались, потом причастились. Ходили в скит, где жил старец Амвросий, даже в келью к нему заходили...

Андрей говорит неторопливо, тщательно подбирая слова. Он от рождения инвалид, левая рука висит плетью. Знаю, что мальчик к своим шестнадцати годам прошёл все круги ада, воровал, кололся, жил по чердакам. Он пришёл в приют сам, встал перед директором - сутулый, почти старичок, с глазами, в которых отчаяние.

Я вор, я вор! Мне прощают, потому что инвалид! Возьмите меня в приют, пропадаю я...

Через неделю Александр Геннадьевич осторожно завёл разговор о крещении, предложил пойти в храм. Мальчик, к удивлению, сразу согласился. Потом была первая исповедь, и Андрей рыдал, стоя на коленях перед священником. Александр Геннадьевич видел, как дрожали мальчишеские плечи, как лились по лицу слёзы. После исповеди пришло спасительное облегчение. Даже взгляд у парня стал другой.

Я ведь в Господа-то и не верил. А один раз Александр Геннадьевич показал мне в храме бесноватую женщину, объяснил, что она одержима нечистым духом. Женщина кричала, лаяла, ей крест дают целовать, а она, как змея, извивается. Страшно... Тогда и уверовал.

Скажи, что в Петербурге запомнилось?

Прикладывались к мощам Александра Невского. И вдруг как тёплая волна в лицо, и так хорошо на душе стало. Священник сказал — благодать. А на Смоленском кладбище часовня Ксении Петербургской, нам Александр Геннадьевич про неё рассказывал. Она себя вместо умершего мужа как бы похоронила. Юродивая. Ей молятся о благополучии в семейной жизни.