Максим Бодягин - Машина снов Страница 13

Госпожа Оу была не самой красивой женщиной, но её тело было таким совершенным, что невозможно представить себе ничего лучше. Всё в ней было немного чересчур, но как это возбуждало страсть! Её талия была чуть тоньше, а грудь чуть выше и больше, чем это бывает обычно. В детстве её дразнили долговязой, но потом она налилась округлостью женщины, и длина её ног превратилась в притчу. Я часами мог вылизывать их, как пёс. Когда мой язык скользил вверх по гладкой, как полированный камень, коже её бёдер, мне казалось, что это будет длиться бесконечно, что я никогда не достигну её лона. Лоно же у неё было таким маленьким, будто она оставалась девочкой. Странно, но я абсолютно не помню её глаз. Вот губы я помню очень хорошо, они были огромными, на пол-лица, и сначала госпожа Оу подбеливала их на катайский манер, чтобы они казались изящнее, но после я запретил ей. Я всегда срывал с неё одежду, чтобы она оставалась нагой. Я исследовал её кожу дюйм за дюймом, ощупывая её, как слепой, и увлажняя своим дыханием. Я рассматривал её в тайной надежде найти в ней хоть какой-то изъян, но она была абсолютным совершенством.

Госпожа Лю была таким же воином, как и я, и даже в постели мы были яростны, словно на поле битвы. Она владела мечом и луком, и огромным наслаждением было охотиться вместе с нею. Она происходила из небольшого племени разбойников, где женщины и мужчины с детства приучаются к военному ремеслу. Попадала в подкинутую монетку с пятидесяти шагов и стрелы для своего большого лука делала только сама. Брошенным ножом могла убить бегущего зайца. В первую ночь она прокусила мне запястье и вдоволь напилась моей крови, а после велела мне сделать с ней то же. Мы занимались любовью сразу после боя, нет, битва ещё не была окончена, а мы уже предавались звериной похоти среди криков раненых, среди моря крови. Госпожа Лю была моложе меня на сорок лет. Я сходил с ума. Я просто сходил от неё с ума. Она знала мою тайную страсть к крови, слышала во мне этот властный голос и следовала за ним. Когда она увидела меня с наложницей, она молча дождалась, когда я удовлетворю свою страсть, а потом выхватила нож и вырвала у рабыни сердце. Она съела его на моих глазах ещё дымящимся и потом крикнула: «Может, это поможет мне завладеть твоей любовью так, чтобы никто не смог украсть у меня ни единой частицы твоего семени?!» Она была дикаркой, но она была прекрасной дикаркой.

Все они мертвы, мои прекрасные женщины, мои ангелы, мои дьяволицы, сделавшие меня повелителем Суши. Ведь это именно для них я сжигал города и возводил мосты. По сей день ночь напоминает мне кожу госпожи Сы, а рассвет — кровь моей дикарки Лю. Когда я нюхаю покрытые росой цветы во внутреннем саду Канбалу, я вспоминаю аромат госпожи Сань, а первый выпавший снег напоминает мне кожу госпожи Оу. Всё вокруг дышит ими, моими дорогими призраками. Каждую ночь в моей постели прислуживают шесть новых женщин, но никто из них не вызвал в моём сердце такой искры, Марко.

Я мечтал любить одну женщину, видеть в ней весь мир и входить в неё, завоёвывая этот мир, каждую ночь становясь императором не одной — пусть даже очень большой — страны, а всей вселенной. Но Бог не дал мне такой возможности, и я любил шестерых. Госпожа И. Госпожа Ба. Госпожа Сань. Госпожа Сы. Госпожа Оу. Госпожа Лю. Как четыре стороны света, зенит и надир. Мои прекрасные призраки всегда со мной, как с тобою твоя Пэй Пэй, Марко».

«Увы, мой повелитель, я не чувствую, что моя Пэй Пэй со мной. Тебетский колдун Шераб Тсеринг говорит, что пространство вмещает все существа и вещи… Я этого не чувствую. Я всё время хочу поймать её образ целиком, но вижу лишь обрывки, части мозаики… губы… глаза… руки… грудь… Мне мало того, что я чувствую. Моя память во сне — какой-то слабый раствор обычной памяти. Не работает. Стёрлась, как зубы старой Хоахчин, которая хорошо помнит, как ела мясо, но сейчас не может прожевать и куска лепёшки, не намочив его водой».

...всюду, всюду кровь, меня окружает кровь, я вспоминаю рассказ Хубилая о его первой женщине и понимаю связь между нами. Реки крови, питающиеся маленькими ручьями, сливаются в моря, а те — в океаны, и островки любви между ними заливает ароматная и страшная красная боль. Боль пульсирует в каждой волне этого бесконечного алого моря, толчками входит в сердце, как семя выплёскивается в раскрытое страстью лоно, и невозможно избегнуть этой боли. Словно маленькие хваткие ручонки, липкие алые волны цепляются за полы моей одежды, тянут вниз, где в коричной глубине лязгают доспехами ненависть и сладость неведения. Я тупею, я чувствую это с каждой новой смертью, когда глаза насаженного на клинок человека вдруг пустеют и покрываются голубоватой плёнкой, словно глаза снулой рыбы. С каждым последним выдохом убитого из меня что-то вытекает, будто я теряю свою силу, как на исходе ночи с женщиной, но только это не превращает воздух в нектар, как это бывает с любимой, а наоборот, он становится похожим на масло, не проходит в сжатое ненавистью горло, и острова любви погружаются в красное море навсегда…

… я постоянно стиснут страхом, словно укутан в ковёр, в пелёнки, как младенец, беспомощно ищущий помощи в пространстве влажными бессмысленными глазами. Я смотрю на расшитые ткани и золотые узоры, на коралловые статуэтки и инкрустации слоновой кости, а под ними вижу распахнутые от боли рты. Материя становится зыбкой, и мой взгляд проникает сквозь неё, как сокол пролетает сквозь облако. Под всем этим великолепием — багровая тьма, стоит только отвлечься, как этот багрянец начинает сочиться из-под складок парчи между жемчужинками, нашитыми на шёлк, тонкими струйками ржавого дыма пробиваться в трещинки покрытого драгоценными коврами пола. Клещи страха сдавливают мой живот, страх везде — в притворных улыбочках дворцовых шлюх и в покрытых чешуйчатыми латами кулаках ночной охраны, пьющей бычью кровь…

…между болью и страхом вдруг пробуждается желание, неясное и подобное сильной жажде, желание промчаться сквозь плоть, сквозь человеческое мясо, как будто сквозь горячую воду, сквозь нежный прогретый солнцем мелкий песок. И это желание охватывает меня всего, всего с ног до головы, и я хочу с головой войти в эту плоть, почувствовать, как она скользит по моей спине, по груди, разрывать её ртом, вонзать в неё пальцы, ощутить её тяжесть, подобную глубокой тяжести толстого одеяла. Я хочу вонзиться в это тело, разорвать его собой и встать лицом к солнцу, сбрасывая с себя сладкие обрывки мяса, отжившую и съеденную мной шкурку… аааааааааааааааааааааааааааааа ААААААААААААААААААА

…Марко рванулся с обитого кожей кресла, но сыромятные ремни отбросили его обратно на ложе. Он чувствовал, что всё ещё кричит, но звука не было. Изо рта слышалось только сипение, казавшееся громоподобным воем во сне. Пальцы онемело впились в ладонь, складки кожи меж фаланг липли кровянистой жижицей. Губы, солёные от крови, напряжённо и как-то по-рыбьи сжимались, судорога пробежала по щекам, медленно освобождая уставшее от гримасы лицо.

— Я полагаю, ты только что повторно пережил своё рождение, — сосредоточенно сказал Шераб Тсеринг, массируя Марку намокший лоб. Костас истово крестился. Йоханнес наливал из меха мутноватое рисовое вино.

— Не нужно вина, — попросил тебетец, — ему пока надо прийти в себя, а вино снова всколыхнёт в нём все дикие животные вибрации.

— Что за… что это… чёртов колдун, — прохрипел Марко.

— Это не очень глубокие воспоминания. Скажем так, ты копнул совсем рядышком. Нырнул на отмель, — сказал Шераб Тсеринг. — Память о боли и удушье при родах соединилась с последними событиями. Воспринимай всё это как очищение.

— Больно… почему так больно-то?

— Я хочу помочь вычистить всю гадость, которая осталась в твоём сознании после убиения существ. Иначе всё это вернётся к тебе в момент смерти, но вернётся стократно.

— Я не вынесу…

— Выбора нет, сынок, — печально улыбнувшись, сказал Шераб Тсеринг.

Она стояла посереди недостроенного Западного павильона Тайду. Ловушка для мечты. Лодка для странствия по морям желаний.

Машина снов.

Деревянный кубический остов, покрытый непонятными Марку тебетскими заклинаниями, изготавливали из многослойных реек и проклеивали для упругости пальмовым волокном. При желании вдоль рёбер куба опускались тонкие муслиновые занавески, мешавшие бесчисленной летней мошкаре беспокоить сон того, кто находился в машине. Внутри куба, на сыромятных кожаных растяжках, висело нечто среднее между гамаком и креслом, для придания телу странствующего по снам наиболее удобного положения. Марко парил внутри куба, слабо улыбаясь. Его руки и ноги были прихвачены к ложу ременными кольцами. Грудь, горло и голову мягко стягивали широкие кожаные браслеты, покрытые непонятными ему письменами. В орнамент, покрывавший их, Шераб Тсеринг искусно вплёл особые камни. Они должны были, со слов тебетца, «впитывать» сны Марка. Камни «шарира» он считал самой сутью машины снов — их находили в пепле, остававшемся после кремации тел великих святых йогинов. Всё остальное знахарь называл удобным, но вполне заменяемым антуражем, лишь система драгоценных камней, по его словам, делала путешествие во снах возможным.