Данни Ваттин - Сокровище господина Исаковица Страница 13

Поначалу он жил у моих бабушки с дедушкой, но потом не выдержал. У них было просто-напросто слишком суматошно, даже для человека, посидевшего в концлагере и лагерях для беженцев и пересекшего во время войны Италию пешком. В результате торговец из Бреслау выписался из “Отеля Лахманов” и переехал в еврейский дом престарелых, где и прожил в тишине и покое вплоть до самой смерти.

Отсюда можно, в частности, сделать вывод, что, по сравнению с творившимся в доме маминых родителей, мы с отцом общаемся между собой довольно цивилизованно. Все на свете, как известно, относительно. Как поведение, так и голод. Однако сейчас, вопреки этому неопровержимому факту, я больше не в силах ждать и поэтому заезжаю в Кальмар, чтобы найти что-нибудь съедобное. Оказалось, что сказать легче, чем сделать, и мы довольно долго кружим по городу, прежде чем я, наконец, паркую машину перед обшарпанной грязной пиццерией, где мы покупаем две пиццы и традиционный для шведских пиццерий салат. Отец сразу интересуется, неужто нам и вправду нужно столько еды, и я решительно говорю, что да и что это называется ланчем. Когда мы усаживаемся есть, отца осеняет, что еда, пожалуй, все-таки неплохая вещь, и он уминает чуть больше половины пиццы. Затем звонит мама, чтобы узнать последние новости, и слышит от мужа, что мы почти непрерывно едим и что если так пойдет дальше, то мы с Лео лопнем. – ЭТО НАЗЫВАЕТСЯ ЛАНЧЕМ, – почти кричу я, после чего уставший пекарь и находящиеся в пиццерии остальные двое посетителей чуть ли не замирают и косятся в нашу сторону.

Мы проглатываем остатки пиццы, приканчиваем безвкусный салат и двигаемся дальше. Час спустя, примерно за четыре с половиной часа до отхода парома в Гдыню, мы прибываем в Карлскруну.

9. Принцесса из Берлина

Мы паркуемся на большой площади и в ожидании парома отправляемся гулять по городу. Побродив некоторое время бесцельно, мы заходим в кафе на берегу моря.

– Воспользуйтесь случаем и съешьте мороженое, – предлагает отец. – Следующий шанс вам теперь пред ставится нескоро.

– А-а, – отмахиваюсь я. – Мороженое, наверное, есть повсюду.

– Не шведское мороженое, – просвещает нас отец.

– Мороженое фирмы GB ведь тоже не шведское, – заявляю я, не имея ни малейшего представления, о чем говорю.

– Возможно, но ты по крайней мере знаешь, что покупаешь. Еще неизвестно, что засунут в вафельные рожки поляки. Особенно если узнают, что мы евреи.

– Ну конечно, – иронизирую я. – Тогда они на верняка написают в мороженое.

– Исключить этого нельзя, – говорит отец. – По этому воспользуйтесь случаем, пока у вас есть доступ к высококачественному шведскому мороженому.

Мы следуем его совету, покупаем по рожку и усаживаемся на террасе перед кафе.

– Отличное мороженое, правда, Лео? – с энтузиазмом обращается отец к внуку. – Мы с тобой потом сможем взять еще по рожку, на всякий случай. А твой папаша пусть побережет силы до Польши, чтобы съесть там какое-нибудь старое антисемитское мороженое.

Он широко улыбается в мою сторону.

– Кстати, – невинно говорит он. – Еще не время снова поесть? Ведь с последнего приема пищи прошло уже не меньше часа.

– Мы обедали, – недовольно бормочу я. – Это нормально.

– Ага, – не унимается отец. – Но тем не менее. Вы бы лучше воспользовались случаем, пока мы еще в Швеции. Потом ведь будет только старая колбаса.

– Я лучше съем польскую колбасу, чем шведскую, – отвечаю я.

– А я нет, – продолжает отец. – Откуда нам знать, чем они набивают свои колбасы. Там может оказаться что угодно.

– Возможно, мясо, – предполагаю я. – В отличие от шведских. И кстати, у поляков отличная еда. А не масса полуфабрикатов, как у нас тут. У них есть замечательные тушеные блюда и пельмени, и колбаса у них значительно лучше нашей.

– Откуда тебе это известно? – спрашивает отец.

– Я ел польскую колбасу. Она очень вкусная.

– Ладно, а остальное? Пельмени и тому подобное. Их ты тоже ел?

– Нет.

– Откуда же ты тогда знаешь, что это так вкусно?

– Я об этом читал.

Отец вновь обращается к Лео.

– Вот, видишь, – говорит он, – твой папаша, как всегда, не знает, о чем говорит. Но раз уж он так упорствует, мы поступим следующим образом. Пусть он ест всякую омерзительную колбасу, а мы с тобой сходим в “Макдональдс”.

– Мне больше нравится “Макс”[20], – отвечает Лео.

– Это примерно то же самое, – замечает отец.

– “Макс” лучше.

– Да, но в Польше его, наверное, нет. Придется идти в “Макдональдс”. Все будет отлично. Мы купим гамбургеры, картошку фри и молочный коктейль. И пусть твой папаша сидит со своими старыми мясными отходами и злится.

– В Польше с едой все нормально, – сердито говорю я.

– Возможно, – не унимается отец, – но пробовать ее я все-таки не хочу. Во всяком случае, если поблизости не будет чистого туалета.

– Это еще почему?

– Потому что не люблю без надобности подвергать себя неприятным ощущениям.

Впрочем, сейчас самое время подумать об этом, поскольку нам вскоре предстоит покинуть Швецию и пуститься в приключение.

Мы возвращаемся к машине и едем к парому. Когда мы прибываем в гавань, до отправления по-прежнему остается полтора часа и пассажиров еще не начали впускать. Дабы убить время, мы достаем колоду карт, чтобы немного поиграть на заднем сиденье в “дурака”. Прежде чем сдать карты, я, повернувшись к сыну, задаю тот же вопрос, который мне всегда задавала мама перед началом партии: – Будем играть без жульничества или как тетя Хильда?

Эта тетя, жившая на пешеходном расстоянии от бабушки Хельги, была знаменита своим жульничеством. Жульничала она всегда, неважно, играла ли она в карты с детьми или в бридж с друзьями. Помимо этого, я о ней почти ничего не помню, поскольку она умерла, когда я был маленьким. Я долго думал, что она – бабушкина подруга. Эта маленькая тетенька сидела у себя в квартирке в центре Хессельбю и ждала, чтобы к ней заглянул какой-нибудь невинный бедняга, которого она могла бы начисто обыграть. О том, что она на самом деле приходилась бабушке тетей и второй матерью, я не имел ни малейшего представления. Осознал я это только в двадцатилетнем возрасте, когда интервьюировал бабушку, пытаясь побольше узнать о судьбах родственников.

Задача, как я уже говорил, была не из легких. Они либо, подобно моим обоим дедушкам, почти ничего не рассказывали, либо, как бабушка Хельга, говорили так много, что ни у кого не хватало сил выслушивать. Получалось, что маленькие фрагменты историй, которые бабушка выдавала между оскорблениями и жалобами, приобретали скорее характер фонового звука, который никто уже не замечал и не воспринимал. Так происходило и со мной. И даже в тот раз, когда я интервьюировал бабушку в ее квартире на Кварн-хагсгатан в Хессельбю. Она, как обычно, сидела, покуривая “Пэлл-Мэлл” без фильтра – жуткие сигареты, которые она курила и до, и после лечения цитотоксической сывороткой. Я сидел напротив, включив магнитофон, и задавал вопросы, а бабушка рассказывала те же старые истории. Правда, на этот раз одним махом, а не маленькими кусочками в промежутках между пространными рассуждениями о вещах, которые она считала meshuggah. Мне казалось, что я все это уже слышал. Помню, что почти расстроился из-за того, что она не сказала ничего более примечательного или такого, чего бы я уже не знал. Но, подумалось мне, мы хотя бы повидались и немного поиграли в карты.

Много позже, когда мы наговорились, я вернулся обратно в Упсалу, уселся у себя в студенческой квартире и надел наушники, чтобы переписать интервью на чистовик. И только тут, услышав на пленке тоненький одинокий голос, который рассказывал о давних событиях, я испытал шок. Сильный, как удар лошадиным копытом под дых. Настолько сильный, что на середине записи я расплакался.

Моя бабушка Хельга Гумперт родилась в немецком городе Шнайдемюле, расположенном в двухстах пятидесяти километрах к востоку от Берлина. Ее семья была зажиточной. Жили они в большой хорошей квартире, отец Хельги владел бензоколонкой и продавал форды. Впрочем, благосостояние – вещь относительная, и по сравнению с бабушкиной тетей члены ее семьи были нищими, как церковные мыши. Ибо жульничающая в карты тетя Хильда и ее муж, дядя Филипп, владели в то время одним из крупнейших швейных ателье Берлина со ста двадцатью работниками. Дела у супругов шли очень хорошо. Они шили платья и дамскую одежду для всех модных магазинов города и были, по словам бабушки, “чертовски богаты”. Кроме того, они знали толк в красивой жизни. Дважды в год супруги ездили за вдохновением в Париж, а также имели собственных массажистов и цирюльников, которые ежедневно приходили к ним домой, чтобы брить дядю Филиппа и делать массаж тете Хильде. Не хватало им только одного – они не могли иметь детей. Это было большой трагедией, поскольку Хильда обожала детей и использовала любую возможность, чтобы присматривать за моей бабушкой.