Вадим Инфантьев - После десятого класса Страница 15

К счастью, оба самолета попали под обстрел и улетели несолоно хлебавши.

Окончив наблюдение, аэростат опустился.

Наступила морозная ночь. Луна светила так ярко, чю прибористы различали самые мелкие деления на алюминиевом лимбе планшета-построителя. Погода лет-1 .1 Vi Вскоре город огласила воздушная тревога. Слушая ее, невольно вспоминаешь стихи:

Ребенок вдали закричал:

«Не надо! Не надо! Не надо!»

Прерывистый крик отвечал Всему, чему сердце не радо,

Всему, чему чужды зрачки,

И руки, и уши, и ноги...

Растерзано время в клочки Стенаньем воздушной тревоги.

Навзрыд голосили сирены. Как раненые зайцы, вскрикивали паровозы, с Невы доносился тревожный рев пароходов.

Когда гул тревоги волнами укатился в другую часть города и замер, слух уловил приглушенное гудение немецких моторов. Синие лапы прожекторов беззвучно шарили в небе, от их ледяного света становилось еще холоднее.

Звукоулавливатели начали передавать параметры цели. Батарея ожила. Я командовал. Звук моего голоса гулко раздавался в пустых громадных зданиях. На орудиях возникла возня. Лязгали затворы, и все тонуло в ослепляющем треске залпа. Было слышно, как с шелестом уходили ввысь снаряды. Позиция покрылась тонкой светящейся пеленой порохового дыма.

Через час из города донеслись мелодичные звуки отбоя.

Перед сном я вышел на позицию покурить. Светила луна, отражаясь в замерзших лужах. Я стоял в окопе. Справа сквозь щели двери пробивался свет и доносился говор связистов, за спиной чернел ход сообщения. Впереди, выделяясь на фоне неба, неподвижно стоял дежурный разведчик в плащ-палатке с надвинутым капюшоном. Рядом со стойкой в виде виселицы, на которой чуть заметно покачивались гильза и кусок рельса, он выглядел романтично и зловеще. Вокруг поблескивали обледенелые бугры, за ними — черная зубчатая стена зданий. Откуда-то из сердца города доносился еле уловимый гул. Город дышал тихо, настороженно. Блеснет меж труб зеленая зарница — прошел трамвай. Высоко в небе, словно примерзнув к звезде, монотонно гудел наш истребитель.

А ведь придет такое время, когда всю ночь над городом будет полыхать электрическое зарево и сверкать трамвайные вспышки.

Разведчик шевельнулся, задел штыком гильзу. Она тонко и нудно заныла.

— Кажись, гудит.

Он спрыгнул на дно окопа. Мы присели. Из ямы самолет слышно лучше, чем с поверхности. Немного погодя донесся низкий пульсирующий звук. Шел «Хейнкель-111», со стороны Урицка. Но город молчал. Город не объявлял тревоги. Это было притуплением бдительности.

Я объявил тревогу и поиск цели. Командир батареи звонил в штаб дивизиона и требовал, чтобы оповестили городскую ПВО. Но штаб шума моторов не слышал.

В 22 часа 04 минуты наводчик прибора Сытов закричал, что самолет идет с фонарем. Действительно, между звезд пробиралась оранжевая точка. То ли раскалился выхлопной патрубок или по ошибке оказался включенным какой-то бортовой огонь, не знаю.

Прибор поймал цель. Мы открыли по точке огонь. В это время луч прожектора ударил в небо, и в нем ярко вспыхнул голубой крест летящего самолета.

Мы словно взбесились и стреляли без передышки. Город гудел тревогой. Уже шесть прожекторов держали самолет в своих ледяных лапах. Комбат успел ввести корректуру, и наши снаряды рвались близко от самоле-i.i Мимо пего блеснули топкие пунктиры трасс, потом мелькнуло узкое тело. Бомбардировщик осел на хвост,

Перевернулся и стал падать.

Он грохнулся в Таврическом саду. Его протаранил летчик Севастьянов.

Мам сразу стало тепло, расхотелось спать, и весть о том, что немцы под Москвой, не казалась такой тревожной и угнетающей, как ранее.

Сегодня, когда я пишу эти строки, идет мелкий снег. (Сквозь изморозь и звуки канонады из города репродукторы доносят неторопливый глуховатый голос. Он заявляет о том, что и на нашей улице будет праздник.

А

Сижу в землянке на обрубке дерева. Справа по-домашнему льет тепло вмазанная в землю печь. Рядом с позицией 203-мпллиметровой гаубицы ведут редкий огонь. Oт каждого выстрела половик, закрывающий вход в землянку, взлетает к потолку и доносится из домов разноголосый звон стекол. Когда они все вылетят, непонятно.

Вчера Вере Лагутиной, нашему санинструктору, исполнилось восемнадцать лет. Полностью ее звать, как

Комиссаржевскую,— Вера Федоровна. Она сидит за столом, плотно сдвинув коленки и положив на них ладони. Ни к чему не притронулась. Правда, на столе не к чему было притрагиваться.

Звенел патефон. Струилось танго. Андрианов танцевал с Мариной. И до чего же она хороша! Как ей идет форма! Все ей соответствует, все влито и все гармонирует от носков сапожек до чуть растрепавшейся прически и на одну пуговицу расстегнутого воротника. Полные красные губы, большие светящиеся глаза. В них страшно смотреть. Андрианов танцует легко, будто между делом. Клара Савченко с соседней батареи плывет в объятиях огромного Федосова. Тот хмуро поглядывает на Марину.

Командир батареи старший лейтенант Комаров, наклонившись ко мне, дышит прямо в лицо:

— Золотой вы народ, ребята, золотой. Школить вас надо? Надо. Командир дивизиона из-за вас чуть под трибунал не угодил, когда приказали вас отчислить. «Не дам,— говорит,— хоть к стенке ставьте. Это готовые командиры взводов, батарей и дивизионов. Они лучше нас будут воевать, и не тратьте их по мелочам». И отстоял.

Струится танго «Брызги шампанского», шуршат танцующие пары. За занавешенным окном молчит осажденный город.

У Марины сегодня какое-то бесшабашное настроение. Подсела ко мне, обхватила за шею, обожгла дыханием щеку:

— Пойдем станцуем, чумазик.

У нее странная привычка: с кем бы ни разговаривала, с начальством или подругой, внимательно, даже жадно разглядывает лицо. Невольно становится не по

себе.

— Может, это мой прощальный бал,— призналась она.

— И куда? — усмехнулся я.— В высший свет?

— В высший свет или кромешную тьму — это не так уж важно.

Мы сели рядышком на диван и закурили.

— А все-таки?

— В городе люди начинают умирать с голоду. А вы в пушечки играете, палите в белый свет, как в копейку. Клепахин красивые схемы рисует, раскрашивает...

— По законам статистики, на один сбитый самолет расходуется около тысячи снарядов. По данным войны в Испании, на одного убитого приходится десять тысяч выстреленных патронов,— блеснул я эрудицией.

. Может быть... Расходуйте... А хочется не расходовать а нападать... Уничтожать. Спасать! — Марина и вздохнула а и  задумалась.

Клара Савченко снова завела патефон. Он пошипел, гак капал у гранаты, п опять знакомая музыка вонзилась в душу. Марк Вернее пел:

Пройдет товарищ сквозь бои и войны,

Не зная спа, не зная тишины.

Любимый город может спать спокойно,

И видеть сны, и зеленеть среди весны...

Марина вдруг встала, подошла к патефону, сдернула пластинку. Патефон взвизгнул, как от боли. Посмотрела на нас с тоской, сжалась, закрыв глаза, прижимая пластинку к груди, потом с такой горечью произнесла сквозь зубы:

Любимый город может спать спокойно...

Грохнула пластинку об пол и ушла из комнаты.

Мне стало не по сабе, тоскливо и гадко, словно я в чем то сильно-сильно виноват.

Клара подбирала обломки пластинки. Комбат, подагрой кулаком подбородок, задумчиво смотрел перед собой. Мышкин заводил патефон.

Я вышел из комнаты и стал одеваться.

— Ты куда? — Марина стояла в дверях соседней комнаты, прислонившись к косяку.

— На позицию. Там один младший лейтенант Раки-тин, а по времени должен быть налет.

— Какой налет — снег валит. Да и добежать успеете — рядом. Оставайся!

— Нет, пойду. Надо.

— Оставайся! Когда еще так придется?

Я ушел. А как хотелось остаться — побыть в милой обстановке! Но разве теперь до этого?

По улице мела поземка. Двигались люди с поднятыми воротниками шинелей. Город не спал. Над передним краем взлетали ракеты. Редко перестреливалась артиллерия. Была война. Я вернулся на огневую позицию, и на душе стало немного легче.

И все-таки как странно устроен человек! Он может думать об одном и прийти к мысли о совершенно другом, ну даже ни чуточку не похожем на то, о чем думал.

Взлетали и падали ракеты, освещая штабеля снарядных ящиков в орудийном котловане. Снарядов у нас еще много, мы окопались в полный профиль, и штабеля ящиков в человеческий рост размещены в нишах вокруг орудия. Все снаряды подготовлены к стрельбе, протерты и легко смазаны, проверены... Но в последнее время, когда много приходится стрелять по ночным бомбардировщикам, стали часты случаи заклинивания орудий. Не дойдет патрон в ствол на несколько сантиметров — и все, орудие замолчало. Надо осторожно деревяшкой догнать патрон на место и разрядить орудие выстрелом. Вытаскивать обратно при помощи ручного экстрактора было нельзя. Часто снаряд оставался в стволе, приходилось снова забивать гильзу и выстреливать.