Чарльз Додд - Основатель христианства Страница 20

В некоторых важных решениях, рассмотренных нами, мы встречали слова "Сын Человеческий". Теперь пора выяснить, что же они значат. Вопрос уже обсуждался многими, однако согласия на этот счет до сих пор нет. Я попытаюсь предложить объяснение, которое кажется мне наиболее вероятным. Начнем с отсутствия достаточных свидетельств того, что в рассматриваемую эпоху евреи использовали выражение "сын человеческий" вместо имени "Мессия" или вообще как какое бы то ни было "звание". Слова эти — столь же неестественные по-гречески, как и в переводах, — являются калькой с арамейского, на котором говорили и сам Иисус, и Его ученики. По-арамейски выражение "сын человеческий" значит просто "человек", "особь человеческого рода". У евангелистов, по-видимому, были некие основания переводить его с такой почти топорной буквальностью. Однако заметим: это происходит лишь там, где евангелист приводит слова Иисуса. Ни в повествовании, ни в речи других лиц соответствующее выражение мы не встретим ни разу. Не исключено только, что в каких-то случаях евангелисты сами вкладывают его в уста Иисуса, но скорее всего по той лишь причине, что оно было характерной особенностью Его речи. Почему же Он так говорил?

Чаще всего слова "Сын Человеческий" у Иисуса можно заменить местоимением "я", и смысл не изменится. Но в некоторых случаях Он, похоже, имел в виду не себя, а кого-то другого. Те, кто изъяснялся по-арамейски в Палестине, нередко подменяли словами "сын человеческий" (т. е. "человек") местоимение первого лица. Возможно, Иисус, говоря о себе, поступал так же из какой- то особенной скромности или с тем, чтобы в речи Его не было и намека на самолюбование. (Так в английском употребляют вместо "я" обобщенно-личное местоимение.) А может, у Него были особые причины не говорить прямо, чтобы слушающие не знали точно, себя Он имеет в виду или "такого-то". Подобного рода предположения вполне допустимы; и нет ничего странного в том, что этим приемом пользовался говорящий по-арамейски. Однако надо бы еще спросить, не было ли у Него в определенных случаях особой причины выбрать именно этот оборот речи. Мне кажется, причина была. Некоторые речения Иисуса отличаются такой смелостью, что одно это уже оправдывает употребление третьего лица. Чуть ниже мы рассмотрим несколько таких речений. Но и в них, и вообще повсюду косвенный оборот допускает еще одну трактовку: Иисус без лишних слов давал понять, что те, кто воспримет Его весть, Его узнают, а остальным, не воспринявшим, придется вопрошать: "Кто этот Сын Человеческий?" (как они и вопрошали, по Евангелию от Иоанна). Если это действительно так, то скорее всего узнать в Нем могли того Служителя Господа, о котором говорил пророк, а значит — и "представителя", что, как мы видели, вполне соответствовало Его намерениям.

Во всяком случае, весьма показательно, что многие речения, включающие этот оборот, соотносятся с делом Служителя Господа, особенно там, где Иисус говорит об ожидающих Его страданиях и смерти: "Надлежит Сыну Человеческому много претерпеть", "Написано о Сыне Человеческом, что надлежит Ему много пострадать и быть уничиженным", "Сын Человеческий... пришел... дать душу Свою как выкуп за многих". Слова эти перекликаются со словами пророка. Ведь пророки не просто вникали разумом в то, что творилось при них, выводя возможные последствия (хотя и это включается в пророчество). Пророки принимали бремя призвания, обретая ту возвышенность, которой больше пристала косвенная речь. И если Иисус употреблял обычный арамейский оборот — это не случайно: Он говорил так, лишь когда возвещал о своем призвании с несколько большей прикровенностью; тогда словами "Сын Человеческий" Он и именовал самого себя вместо традиционного "Мессия". Видимо, евангелисты так и понимали эти слова.

Некоторые из пророчеств, которые я упоминал, толкуют о жизни по ту сторону смерти и страданий. Евангелия сообщили нам, что Иисус говорил об этом по-разному. Иногда Он говорил о "восстании из мертвых", иногда о "возвращении", иногда и вовсе туманно: "Недолго уже, и вы больше не видите Меня; и вы увидите Меня". Определить, какие речения более точно передают сказанное Им, должно быть, невозможно. По мере развертывания событии пророчества могли конкретизироваться. Еще вероятней, что иногда Он говорил прямо, а иной раз — потаеннее. Достоверно мы можем утверждать одно: независимо от того, насколько точно передают евангелисты слова Иисуса, мысль о новой жизни, обретенной через смерть, о победе через поражение неотделима от Его мыслей о собственной участи.

Это мы можем утверждать уверенно. Дальше все сложнее. Если вернуться к трем типам пророчества, которые я выделил, то позволительно сказать, что "восстание из мертвых" означает просто загробную жизнь, а слова "немного спустя увидите снова Меня" обещают восстановление личных связей, прерванных смертью. Здесь все более или менее понятно. Но совсем по-иному звучат слова о пришествии Сына Человеческого: "Ибо придет Сын Человеческий во славе Отца Своего"; "Тогда увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках"; "Как молния, блистая, светит от одного края неба до другого, так будет Сын Человеческий в день Свой". Разумеется, все это —- образная символика; но что же стоит за символами? Появляются они там, где речь идет о Страшном суде и о конце света, которые должны, очевидно (во всяком случае, судя по ряду отрывков), совпасть с приходом Сына Человеческого. Здесь явственно проглядывают черты "апокалиптических" надежд и прозрений, бытовавших задолго до того и оживших вновь в бурное время, предшествовавшее падению Иерусалима. Многие из этих надежд лелеяли и ранние христиане. Из других книг Нового Завета (не из Евангелий) мы знаем, что они говорили об этом с радостным трепетом. И, естественно, жадно хватались за все сохранившиеся в памяти слова своего Господа, которые имели хоть какое-то отношение к этим чаяниям.

Они помнили, например, как Он предупреждал о бедствиях, угрожающих еврейской общине и священному городу, и говорил, что нынешнее поколение обречено нести бремя вины за прежние грехи Израиля. Вероятно (полагали они), Он хотел сказать, что при жизни окружающих Его людей Страшный суд положит конец истории человечества, и их поколение будет последним. В Евангелиях действительно есть места, которые, казалось бы, говорят нечто подобное. Но это ли Иисус имел в виду? Не разумнее ли предположить, что писавшие о Нем пытались соотнести Его слова со своими чаяниями и потому изменили их первоначальный смысл? Есть основания думать, что так оно и было.

И все-таки здесь нужна большая осторожность. Вполне возможно, что Иисус действительно пользовался образной системой предания, знакомой Его современникам. Но, как я уже говорил, хотя образность в значительной степени была унаследована, разные люди вкладывали в нее разный смысл. Иисус мог ею пользоваться, однако это не значит, что Он придавал всем символам буквальное значение или что евангелисты правильно Его поняли. И снова мы спросим: что же Он имел в виду?

Мне кажется, правильнее всего начать с тех речений Иисуса, которые и ясны, и важны для Его учения. Самое основополагающее и характерное из них гласит, что Царство Бога — здесь. Другими словами, надежда исполнилась. Царство Бога уже не где-то вдали — его можно увидеть, если откроешь глаза. Но оно — больше, чем то, что доступно глазу. Ведь это — Царство Бога; здесь, среди нас, сам Предвечный Бог. Здесь, в нашем мире, действует некая сила не от мира сего, в него вторглось "сверхъестественное", запредельное — назовем это как угодно. Преходящая действительность обретает через него глубину вечности — и сейчас, и потом, всегда; но никакому "настоящему", как бы важно оно ни было, его не исчерпать. Царство Бога здесь, сейчас, но оно остается надеждой, которая осуществится за пределами истории.

Чтобы выразить эту грань Царства Бога, Иисус пользовался традиционной символикой: символом пира со святыми, которые все живы у Бога, и Страшного суда для всех народов. Но это не грядущее, дату которого можно предсказать с точностью до числа; это — образы той действительности, к которой пробуждается дух человека, отрешенный от прошлого, настоящего, будущего. Это — Царство Бога во всей полноте смысла, оно лежит по ту сторону истории. Однако оно "вошло" в историю как раз в ту решающую пору, центром которой был сам Иисус. Радость его стала достоянием тех, кто его принял. "Блаженны нищие, ибо ваше есть Царство Божие". Они

гости на брачном пиру: "Могут ли сыны чертога брачного поститься в то время, когда с ними Жених?" И все-таки в мире ином будут они есть и пить за трапезой его в Царстве Его. Снова встреча с Иисусом ставит человека перед выбором, перед судом, который неотделим от грядущего Царства Бога. "Теперь Суд миру сему",

сказано в Евангелии от Иоанна. То есть пришел Страшный суд. Собственно говоря, люди самих себя судили своим отношением к Иисусу. Человек мог оправдаться ("Вера твоя спасла тебя, иди с миром"), мог подпасть осуждению ("Земле Содомской будет легче в День Суда, чем тебе"). Это — суд в истории, но значение его выходит за ее пределы. Надисторическое значение и выражено в образе, подобном действу: народы стоят у престола божественного Судии.