Дэвид Грэбер - Фрагменты анархистской антропологии Страница 33

Оперируя понятиями, которые я ввёл ранее, «общественность», «рабочую силу», «потребителей», «население» объединяет то, что они существуют в регламентированных поведенческих рамках, по определению бюрократических и, следовательно, глубоко отчуждающих. Кабинки для голосования, экраны телевизоров, офисные боксы, поликлиники, ритуалы, которые их окружают, — можно сказать, всё это — части механизма отчуждения. Это инструменты, которые используют для разрушения и искажения человеческого воображения. Моменты восстания — это моменты, когда бюрократический аппарат уничтожается. Это уничтожение расширяет горизонты возможного. Этого можно ожидать в том случае, когда государство только и делает, что навязывает нам чрезвычайно узкие рамки возможного. (Вероятно, поэтому, как отмечает Ребекка Солнит, люди часто испытывают что-то подобное во время природных катастроф.) Это объясняет, почему вслед за революционными моментами всегда происходит взрыв социальной, художественной и интеллектуальной активности. Обычно неправильные структуры воображаемого отождествления разрушаются; все экспериментируют с попытками посмотреть на мир с других, незнакомых ранее точек зрения. Обычно неровные структуры творческого потенциала разрушаются; все чувствуют справедливую и немедленную практическую потребность заново создать и переосмыслись все вокруг.

Отсюда противоречие процесса переименования. С одной стороны, понятно, что те, кто делает радикальные заявления, хотят знать, во имя чего они их делают. С другой стороны, если всё, что я говорил, правда, вся задумка сначала обратиться к революционной «множественности», а затем начать поиск динамических сил, которые за ней стоят, смотрится во многом как первый шаг к процессу формализма, который в конечном итоге убивает всё, что ранее восхвалялось. Субъекты (общественность, народы, рабочая сила и т. д.) создаются специальными организационными структурами, которые фактически являются поведенческими рамками. Эти субъекты являются тем, что они делают. Революционеры же ломают существующие рамки, чтобы создать новые горизонты возможного, а это затем сделает возможным радикальную перестройку общественного воображения. Это, возможно, единственный вид деятельности, который по определению нельзя регламентировать. Поэтому многие революционные мыслители, от Рафаэле Лаудани в Италии до Colectivo Situaciones в Аргентине, начали предполагать, что, возможно, здесь нужно говорить не о «конститутивной», а о «смещающей власти», которая уничтожает властные должности и полномочия.

Революция наоборот

В подходе Маркса к революции есть странное противоречие. В общих чертах, говоря о материальном творчестве, Маркс пишет о «производстве» и, как я уже упоминал, настаивает на том, что определяющим свойством человечества является то, что мы сначала представляем себе определённые вещи, а затем претворяем эти планы в жизнь. Социальное творчество Маркс почти всегда упоминает в контексте революции, но здесь он настаивает, что нам никогда не стоит сначала что-то представлять, а затем пытаться это осуществить. Это было бы утопично, а Маркс презирал утопизм.

Я предполагаю, что лучшее объяснение этому состоит в том, что Маркс в какой-то мере понимал, что производство людей и общественных отношений работает по другим принципам, но у него не было теории о том, что это за принципы. Вероятно, только с возникновением феминистской теории, о которой я так много сказал выше, стало возможным систематически размышлять над такими вопросами. Я бы добавил, что тот факт, что феминистская теория так быстро закрылась в своём гетто, не имея почти никакого влияния на работы большинства теоретиков мужского пола, является чётким отражением последствий структурного насилия против воображения в целом.

Я не вижу никакого совпадения в том, что большая часть реальной практической работы по развитию новой революционной парадигмы за последние годы тоже была продуктом феминизма; ну, или что вопросы, поднимаемые феминист­(к)­ами, были главной движущей силой в трансформации этой парадигмы. В Америке современная одержимость консенсусом и другими формами прямой демократии среди анархистов имеет прямое отношение к организационной практике феминистского движения. Всё началось в конце 60-х и начале 70-х годов с маленьких, душевных, часто анархических в своей основе коллективов, которые по мере роста столкнулись с проблемами. Вместо того, чтобы оставить попытки достижения консенсуса при принятии решений, многие начали развивать более формальные версии этих принципов. Это, в свою очередь, вдохновило некоторых радикальных Квакеров 73 (которые раньше считали свой способ принятия решений путём консенсуса прежде всего религиозной практикой) начать создание тренерских коллективов, обучающих консенсусу. К моменту начала кампаний прямого действия против ядерной промышленности в конце 70-х система аффинити-групп, советов представителей, консесуса и фасилитации уже начала принимать современную форму. Последующий бум новых форм процесса достижения консенсуса представляет собой самый важный вклад в революционную практику за последние десятилетия. Главным образом, это продукт труда феминисток (в), вовлечённых в практическую организацию, большинство из которых связаны с анархической традицией. И тем более иронично, что теоретики-мужчины, которые сами никогда не принимали участия в горизонтальной организации кампаний или в процессе принятия решений на анархических принципах, но которые считают себя приверженцами анархических идей, так часто вынуждены упоминать в довольно доброжелательных высказываниях, что, конечно же, они не поддерживают эту очевидно непрактичную, несбыточную и нереалистичную концепцию консенсуса.

Организацию массовых акций — фестивалей сопротивления, как их часто называют, — можно считать прагматическими экспериментами, проверкой того, возможно ли на самом деле регламентировать опыт освобождения, головокружительную перестройку сил воображения, всего самого могущественного в опыте успешного спонтанного восстания. Или если не регламентировать, то, возможно, делать это по призыву. Для вовлечённых в действие эффект будет как будто всё происходит наоборот. Революционные восстания начинаются с уличных боёв и в случае успеха переходят к взрыву народного брожения и веселья. Далее следует трезвый подход к созданию новых учреждений, советов, процессов принятия решений и в конечном итоге возвращение к обычной жизни. Это по крайней мере в идеале, и, конечно же, в истории были моменты, когда что-то подобное начинало происходить, хотя по большому счёту такие спонтанные творения всегда заканчиваются тем, что включаются в какую-то новую форму насильственной бюрократии. Однако, как я уже отметил, это неизбежно, поскольку бюрократия, несмотря на то, что она играет важную роль непосредственного инициатора властных отношений и структурной слепоты, сама не создаёт этих отношений. Главным образом, она просто эволюционирует, чтобы их поддерживать.

По этой причине прямое действие идёт в противоположном направлении. Возможно, большинство участников акций являются представителями субкультур, которые стремятся переосмыслить повседневную жизнь. Даже если это не так, акции начинаются с создания новых форм коллективного принятия решений: советов, собраний, бесконечного внимания к «процессу» — и эти формы используются при планировании уличных акций и народных празднеств. Обычно это всё заканчивается напряжённым противостоянием с вооружёнными представителями государства. Хотя многие организаторы акций были бы рады, если бы всё переросло в народное восстание, и что-то подобное иногда случается, большинство не ожидает, что эти восстания спровоцируют какие-либо постоянные изменения реальности. Они представляют собой что-то наподобие кратковременной рекламы — а лучше предвкушение, опыт фантастического вдохновения — перед более медленной, кропотливой работой по созданию альтернативных учреждений.

Мне кажется, одним из важнейших вкладов феминизма в развитие революционной практики было постоянное напоминание о том, что «ситуации» не создаются сами собой. Обычно для этого требуется огромный труд. На протяжении большей части истории человечества, то, что называется политикой, заключалось в основном в череде драматических спектаклей, сыгранных на театральной сцене. Величайший подарок феминизма политической мысли — постоянное напоминание о людях, которые делают, готовят и убирают эти сцены и, более того, поддерживают невидимые структуры, которые делают всё это возможным, о людях, которые в большинстве своём являются женщинами. Политика, естественно, старается сделать этих людей невидимыми. Действительно, одна из главных функций женской работы — сделать так, чтобы её не было заметно. Можно сказать, что политический идеал в кругах, выступающих за прямое действие, заключается в сглаживании различий; или, другими словами, действие считается истинно революционным, когда процесс создания ситуаций видится таким же освобождающим, как и сами ситуации. Можно сказать, что это эскперимент по перестройке воображения, по созданию на самом деле неотчужденных видов опыта.