Питер Уайброу - Мозг Тонкая настройка. Наша жизнь с точки зрения нейронауки Страница 34

Основы роста любого капиталистического предприятия — партнерство с гражданами и стимулирование их желания вкладывать деньги, покупать товары или брать займы, так как это дает новые средства. Традиционно, даже еще до промышленной революции, экономический рост зависел от накопления капитала и инвестиций. Однако с появлением современного потребительского общества общепринятым инструментом финансового партнерства, особенно в США, стали займы. «Экономика задолженностей», основанная на предположении о непрерывном росте, — чисто американское изобретение. После Второй мировой войны благодаря Бреттон-Вудскому международному валютному соглашению 1944 г. американский доллар занял исключительное положение в международной торговле: курсы важнейших мировых валют были привязаны к доллару, курс которого, в свою очередь, был привязан к курсу золота. Когда в 1971 г. Ричард Никсон разорвал эту связь между золотом и долларом, мировой денежный оборот начал быстро расти, способствуя упрощению выдачи кредитов и экспоненциальному росту их объемов. Во многих богатых государствах, особенно в Соеди­ненных Штатах, наряду с ростом государственных расходов поощрялись частные займы. Правительство снижало налоговые ставки на ипотечные кредиты и корпоративные займы, в результате чего они превратились в приемлемое средство обеспечения экономического роста и нечто привлекательное для простых граждан, и таким образом была создана новая экономическая парадигма.

Взрыв кредитования в американской экономике — к 2007 г. долг составил более $50 трлн — не только породил «жилищный пузырь», но и повлиял на наши привычки. Он нарушил саморегуляцию, и на всех уровнях рынка поведение стало менее благоразумным; появился дестабилизирующий контур положительной обратной связи, как показано на схеме. Древняя цепочка поведенческих реакций, направленных на выживание (осознание возможности, оценка риска и действие на основании принятого решения, за которым следует цикл обратной связи в виде вознаграждения или наказания), оказалась разрушена пропагандой необходимости иллюзорного экономического роста и поощрением со стороны культурной среды близорукой погони за прибылью.

Вероятно, впервые в человеческой истории при расчетах риска стала доминировать возможность вознаграждения, а не наказания. Исказив объективную оценку риска, легкие кредиты породили ложное ощущение обеспеченности надежного будущего. В результате этого произошла перенастройка мозга. Кроме того, кредиты подкрепляют наше предпочтение мгновенной выгоды, точно так же как карамельный чизкейк, который заставил меня пренебречь долгосрочным преимуществом поддержания здорового веса ради получения моментального удовольствия. Взяв кредит, мы можем получить сегодня то, что в противном случае нам пришлось бы отложить до завтра или на более длительный срок. Однако при этом мы отдаем в залог наше будущее. Таким образом, упрощение получения кредитов может стимулировать расточительное поведение, когда мы отказываемся читать мелкий шрифт в договоре и «не замечаем» 30%-ную кредитную ставку. Говоря языком нейрофизиологии, из-за упрощения получения кредита в мозге создаются интуитивные привычки, подрывающие цикл «восприятие — действие».

В моменты рационального размышления большинство из нас понимают, что брать непосильные кредиты в счет собственного будущего — это неблагоразумно. Однако накануне кризиса 2008 г. домовладельцы, инвесторы, банки и правительство делали именно это, накапливая долги, пока вся американская нация не оказалась захлестнута кредитным цунами. Безудержная жадность взяла верх, и пузырь спекулятивных инвестиций и ценных бумаг, обеспеченных ипотекой, раздувался все больше и больше. Параллельно с этим процессом лидеры американской банковской индустрии превращались в олигархию, во многом сходную по своей экономической власти с правящими элитами бронзового века. Как отметил почетный профессор Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе Дипак Лал, это доминирование отразилось в изменении доли финансовой индустрии в общем корпоративном доходе США. С 1973 по 1985 г. она колебалась вокруг величины 16%, но в преддверии кризиса 2008 г. взлетела до 41%. В тот же самый период все большая доля дохода от таких спекулятивных инвестиций оседала в карманах банковских менеджеров, страховщиков и специалистов по кредитным рейтингам.

Стремление к максимизации быстрой прибыли привело к тому, что заработки в американской финансовой индустрии все росли, пока в 2007 г. средний доход банкира не составил 181% от среднего заработка топ-менеджера частной корпорации. Обычно при дележе годового дохода банка половина идет самим банкирам. При огромных возможностях для обогащения и низкой степени риска как интуитивный, так и сознательный самоконтроль оказался подавлен, и «беспристрастный наблюдатель» Адама Смита отошел в область преданий. Жадность и амбиции поглотили голос разума.

Оправдания таких непомерных заработков звучали примерно одинаково: в условиях рынка для того, чтобы сохранить лучшие умы, требуется достойная компенсация их труда. Но у такой расточительности были свои последствия. Банк Англии в 2009 г. объявил, что «если бы сумма произвольно распределенных средств (читай: надбавок. — П.У.) за каждый год в период с 2000-го по 2008-й была бы ниже на 20%, у крупнейших британских банков было бы примерно 75 млрд фунтов дополнительного капитала — больше, чем требовалось от общественного сектора во время кризиса».

Задним числом все кажется очень просто. Начиная с 1980-х гг. Америка в основном отказалась от любых общественных ограничений банковской индустрии, а вслед за ней это сделали и многие другие богатые государства. Традиционное разделение банков на коммерческие и инвестиционные было забыто, и обычной практикой как в США, так и в Европе стала «игорная» банковская деятельность с высокими рисками. Привлекательность таких спекуляций с точки зрения наших древних инстинктивных стремлений очевидна, но в преддверии ипотечного кризиса действовали и другие соблазны. К примеру, в финансировании банками вторичных ценных бумаг была очень велика доля заемного капитала, поступающего преимущественно от публичных размещений акций. Поскольку рисковать институциональными активами практически не приходилось, это еще более подрывало ощущение личной ответственности как у отдельных банкиров, так и у страховых агентств вроде AIG. Вследствие этого по мере роста уровня спекулятивных инвестиций стоимость продаваемых вторичных ценных бумаг оказывалась все менее подкрепленной ликвидными активами.

Действительно, с началом краха долги крупных частных банков были быстро переведены на публичные счета из страха, что банковский коллапс повлечет за собой падение всей мировой финансовой системы. Не только банки были «слишком велики для провала», но и их владельцы были «слишком велики для тюрьмы». Таким образом, за исключением топ-менеджеров Lehman, большинство руководителей мегабанков пережили кризис практически без потерь благодаря государственным мерам. Такое отсутствие негативной обратной связи — а именно страха потенциального наказания за сделанный выбор — нарушает фундаментальные принципы корректирующих действий, необходимых для подстройки поведения любой динамической системы. Олигархия, участвовавшая в финансовом кризисе, несмотря на свою жадность и чрезвычайную рискованность проводившейся политики, вышла из него практически невредимой.

* * *

И наоборот, по большинству американцев финансовый кризис нанес серь­езный удар. Сейчас нам понятно, что в нестабильности американской финансовой системы также было виновато растущее социальное неравенство, которое после кризиса только усилилось. После Второй мировой вой­ны, в период с 1952 по 1980 г., заработок 1% самых богатых американцев составлял примерно 10% всего национального дохода. К 2007-му эта доля увеличилась до 23,5%. Раньше подобная ситуация была лишь в 1920-х гг., накануне Великой депрессии.

Характер трат американцев дает основание предположить, что это социаль­ное неравенство сыграло значительную роль в раздувании долгов. Упрощение кредитования помогло на короткий срок решить многие проблемы людям с минимальными доходами и послужило временной мерой стимулирования экономического роста. Подкрепленные кредитами траты небогатых людей на предметы роскоши и дорогие услуги (то, что журнал The Economist назвал «просачивающимся» потреблением) в период, предшествовавший кризису 2008 г., объяснялись отчасти стремлением угнаться за образом жизни богатых и знаменитых. Профессор Школы бизнеса имени Бута Чикагского университета Рагурам Раджан в книге «Линии разлома» (Fault Lines)14 предположил, что, следовательно, именно сочетание социального неравенства и ослабления ограничений на кредиты способствовало развитию финансового кризиса.