Эндрю Кин - Ничего личного: Как социальные сети, поисковые системы и спецслужбы используют наши персональные данные Страница 52

Истоки этого беспредельно подрывного либертарианства с его единственным правилом об отсутствии всяких правил можно проследить в 1960-х гг. По словам профессора истории Стэнфордского университета Фреда Тернера, безграничный идеализм Интернета и его внеисторическое презрение к иерархии и власти, особенно к традиционной роли правительства, были унаследованы от контркультурных идей пионеров Интернета, таких как основатель WELL Стюарт Брэнд и автор «Декларации независимости киберпространства» Джон Перри Барлоу4. Кремниевая долина, говорит Тернер, стала расширенной версией костюмированной вечеринки в стиле 60-х, на которой я познакомился с Майклом Бёрчем, — ностальгическим маскарадом, организованным внеземными сводниками наподобие Бёрча, похоже, выпавшими из времени и пространства.

Если позаимствовать выражение из привычного маркетингового сленга Apple, сегодня каждый должен «мыслить иначе». Не­ор­то­док­саль­ность стала новой ортодоксальностью в мире, где, предположительно, самые что ни на есть инакомыслящие — вышедшие за традиционные рамки — превозносятся словно рок-звезды. Единственное условие — не признавать никаких условий, работать на не-компании, вступать в не-клубы и посещать не-конференции. Но сегодняшние технологические хипстеры вовсе не такие «клёвые», какими они мнят себя. Стив Джобс, создатель «поля искажения реальности» Кремниевой долины и настоящий технологический хипстер, который боготворил Боба Дилана и проводил летние отпуска в ашраме, в то же время перевел производство продукции Apple из Америки в Китай, на печально известную «фабрику смерти» компании Foxconn в Шэньчжэне, где трудятся 430 000 человек5. А также Джобс создал потрясающе прибыльную компанию, умело избегавшую налоговых платежей, по словам сенатора США Карла Левина, из-за чего казна недосчитывалась миллиона долларов дохода от налогов в час6. Наверное, бухгалтеры Apple руководствовались девизом не «Мысли иначе», а «Мысли безответственно», когда изобретали свою аморальную и, возможно, даже незаконную схему уклонения от налогов.

Но способны ли мы действительно мыслить иначе по отношению к кризису? Какой может быть самая инновационная стратегия, которая позволит нам разрушить разрушителей?

Разрушение разрушителей

Поскольку состояние дел в нынешнем сетевом обществе вызывает много вопросов, то у всех — активистов, писателей, предпринимателей, ученых и чиновников — есть свое объяснение тому, что Интернет оказался не способен реализовать бóльшую часть своих громких обещаний. Одни из этих ответов более последовательные и практически осуществимые, другие менее, но все они однозначно указывают на болезненные экономические и социальные неполадки в сетевом обществе.

Для самых возмущенных ответ очевиден — разбивать окна автобусов Google и призывать к «ликвидации техноиндустриального общества»7. Для более вдумчивых ответ состоит в периодическом отключении от Сети посредством «цифровой детоксикации»8, технологических дней отдохновения и присоединения к движению за «медленный Веб»9. Для идеалистических пионеров Сети наподобие Тима Бернерса-Ли ответом служит онлайновая «Великая хартия вольностей», цифровой «Билль о правах», защищающий открытость и нейтралитет Всемирной паутины от правительств и интернет-корпораций10. Для других движимых заботой об интересах общества технарей ответ заключается в разработке продуктов в духе анти-Google и анти-Facebook, таких как поисковая система DuckDuckGo без «отслеживания» пользователей, некоммерческая социальная сеть с открытым исходным кодом Diaspora и даже амбициозный проект под названием Bitcloud, нацеленный на создание децентрализованной версии Интернета11. Для курируемых веб-сайтов, таких как Popular Science, уставших от бессодержательности большей части генерируемого пользователями контента, ответ состоит в запрете анонимных комментариев12. Для Германии ответ кроется в предложении канцлера Ангелы Меркель в 2014 г. о создании европейской коммуникационной сети с тем, чтобы данные не проходили автоматически через США13. Как ни смешно, но одним из ответов для немецкого правительства может быть возвращение к технологии «Штази» с ее аналоговыми печатными машинками, чтобы защитить свою секретную переписку от иностранного шпионажа14.

Для теоретиков культуры вроде Джарона Ланье ответ — в преобразовании бизнес-модели онлайнового контента в «многочисленные разнообразные крошечные ручейки авторских отчислений»15. Политические критики, такие как исследователь технологий Тим Ву и колумнист Financial Times Джон Гаппер, связывают ответ с интернет-предпринимателями, которые избавятся от «навязчивой моложавости» и возьмут на себя достойную взрослых ответственность за такие разрушительные инновации, как биткоин16. Для гуманистов наподобие Николаса Карра ответ состоит в том, чтобы мы сформировали наши сетевые инструменты, прежде чем они начнут формировать нас. Для законченных скептиков, таких как основатель и автор песен группы Talking Heads Дэвид Бирн, ответ заключается в отсутствии ответа. «Какой будет жизнь после Интернета? — задает вопрос Бирн с типичным для него черным юмором. — Ведь ничто не длится вечно, верно?»17

Европейский союз с его особой чувствительностью к конфиденциальности данных дает спорный ответ в виде принятия закона о «праве на забвение», предоставляющего гражданам право требовать удаления из поисковых систем ссылок на недостоверную или достоверную, но нежелательную информацию о себе. Хотя этот закон, по крайней мере в том виде, в каком он существовал в середине 2014 г., был не вполне эффективным18, важно то, что он положил начало юридическим дебатам о необходимости контроля над онлайновой дезинформацией. «Отрешенные от мира сего гении» наподобие изобретателя гипертекста Теда Нельсона могли считать, что Сети не нужна «концепция удаления», но всем нам, особенно тем, чья репутация была скомпрометирована злобной онлайновой клеветой, безусловно, необходимо законодательно прописанное «право на забвение», что позволит удалять ссылки на лживую информацию.

И все же если и есть один ответ, единственное решение, позволившее бы преодолеть «эпичный провал» Интернета, то оно противоположно забвению. Ответ — больше памяти, но не компьютерной, а человеческой. Ответ кроется в истории.

Не один только Майкл Бёрч отгородился от времени и пространства. Пусть Фрэнсис Фукуяма думает, что с падением Берлинской стены в 1989 г. настал конец истории, однако в том же году другое событие исторической значимости — изобретение Тимом Бернерсом-Ли Всемирной паутины — непреднамеренно запустило иной, куда более тревожный сценарий конца истории.

«Недавно я повез свою 16-летнюю дочь Адель в Германию, чтобы показать ей секцию Берлинской стены, оставленную как часть музея, посвященного железному занавесу, разделявшему город, Германию и Европу, — пишет обозреватель New York Times Роджер Коэн в своей статье о возвращении в разделенный Берлин времен Эриха Мильке и "Штази". — Стояло солнечное утро. Адель, родившаяся в 1997-м, в самом конце прошлого века, с удивлением осматривала эту любопытную реликвию, время от времени проверяя на смартфоне свою страничку в Facebook. "Она кажется такой древней, — сказала дочь, прислонившись к стене, — как будто ее построили в XIX веке"»19.

По крайней мере, у Адель Коэн имеется некое представление о прошлом, хотя она и ошиблась примерно на сотню лет. Но для многих представителей ее поколения интернет-аборигенов есть только одно время — вечное настоящее. Как объясняет в Guardian Джонатан Фридланд, сегодняшнее сетевое поколение, поглощенное «коммерцией в Instagram и Vines», создало внутреннюю культуру постоянного подключения, которая — как и фотографии на Snapchat — исчезнет навсегда и ничего не оставит потомкам. «Дело в том, что цифровая революция изменяет фундаментальный аспект человеческого бытия — память», — предостерегает Фридланд20. Горькая ирония состоит в том, что чем точнее Интернет фиксирует всё, тем больше атрофируется наша память. В результате возникает и амнезия на всё — кроме немедленного, мгновенного, сиюминутного и моего. Это и есть конец истории как разделенной общей памяти, конец нашей коллективной взаимосвязанности с прошлым и будущим. «Раньше мы испытывали ностальгию по будущему, — замечает Марк Лилла. — Сегодня страдаем амнезией на настоящее»21.

«Либертарианская эпоха, — считает Лилла, — не поддается пониманию»22. Но это не совсем так. Возможно, она не поддается пониманию такого традиционного историка, как Лилла, но не такого опытного эксперта по сетевому обществу, как американский медиатеоретик Дуглас Рашкофф. «Я с нетерпением ожидал наступления XXI века», — пишет Рашкофф в своей книге 2014 г. «Шок настоящего: когда все происходит прямо сейчас» (Present Shock: When Everything Happens Now)23. Но, как признает Рашкофф, в наш сетевой век с его технологиями, работающими в режиме реального времени, «заглядывать в будущее» вышло из моды. Футуризм ХХ в. заменен хаотичной культурой «настоящего момента» XXI в., напоминающей точечную графику Йонаса Линдвиста на стене стокгольмской штаб-квартиры компании Ericsson. Из футуристов, замечает Рашкофф, мы все превратились в «презентистов»[38], охваченных гипнотизирующей петлей твитов, обновлений, имейлов и мгновенных сообщений. Рашкофф называет данный феномен «коллапсом нарратива». Зато такая неспособность к последовательному изложению позволяет наделять смыслом наш гиперподключенный мир и ориентироваться в сетевом обществе.