Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 4 Страница 54

Злобная русланова наследственность была в нем подавлена. Перед нами был охотник, расположенный к любому человеку, особенно если ты готов разделить с ним счастье охоты. И он звал нас на охоту. Оглядывался на сайгаков, отбегал, возвращался, заглядывал в глаза, лаял с визгом, с подскоком, опять отбегал. Всеми средствами собачьего языка он умолял: пошли, не медли, я выгоню их на тебя. Отчаявшись, чуть постоял, тяжело дыша, и умчался. Спустя минуты он опять гнал сайгу по степи, в надежде найти более подходящего партнера.

Ночью состоялась наша внеплановая сайгачья охота. Удалось найти то самое стадо, так как оно недалеко ушло от места, где мы с ним расстались. Наша машина подняла сайгаков с лежки, «руслана» при них уже не было.

На другой день, за ужином из сайгачьих котлет, эта история была разобрана на банальные социально-политические метафоры. Дискуссия получилась содержательная, но закончилась дракой.

– Этот ваш пес – подобревший потомок волкодавов ВОХРы! – так высказался велеречивый Альфред Никитин. Альфред был сибирский эстонец, из тех чухонцев, кого в конце 19-го века империя переселила в Красноярский край. Романтик просторов и воли, о котором стоило бы рассказать отдельно. Он был почти альбинос. На ночной охоте в его функции входило добивать подранков, и он был очень живописен в свете фар, с его розовыми глазами и белой бородой в каплях сайгачьей крови.

– А что хозяева тех волкодавов? А их дети? – рассуждал далее Никитин. – Хозяева псов – гады, сволочи и садисты. У таких гадов дети тоже садисты. И внуки будут уроды. Ну и йух бы с ними! Но их очень много, миллионы и миллионы – вот в чем беда! И потому они сильно подпортят мораль своего поколения.

Боюсь, это его предвидение сбылось.

Другую метафору – народ как сайгаки, которых гонят на заклание, – развил Саша. Нам, рассуждал он, нравится быть в стаде, но нам не нравится, когда нас подгоняют. Мы любим, когда нас на бойню ведут. А впереди шествует всеми любимый вождь или фюрер.

В этот момент некий московский умник пошутил насчет евреев, которые маршировали в расстрельные рвы, подгоняемые веселыми хлопцами. Как стадо. Вообще-то, заметил я, среди них были все мои деды и все мои бабки и еще многие, и не твое свинячье дело судить... и так далее. «Замри в трауре!» – вдруг подскочил к умнику Саша. Произошла короткая драка, закончившаяся членовредительством.

Драчун он был никакой. Хотя в драку ввязывался легко, но на удары почти не отвечал. Прыгал, орал, матерился, размахивал руками, но удары пропускал. Я спросил, почему. Потому, отвечал он, что из-за плохих глаз он не успевает среагировать. «А, наплевать! Все равно меня давно пора сократить».

Смысл этой загадочной фразы я понял через год, после Сарыозекской истории. Он вел себя странно: всем подряд со смехом рассказывал подробности, как будто не был особенно огорчен тем, что избит ментами. Как будто он схлопотал по заслугам. Это я ему и высказал.

– Конечно, по заслугам. Меня вообще пора сократить. Я незаконный продукт. – Таков был его ответ.

Вскоре, под водку, он выдавил, что его нистагм (дрожание глаз) врожденный. Возник оттого, что «мать, сука, не могла нормально родить; недосуг ей было».

Он был, оказывается, рожден в поезде, в теплушке, на перегоне Белогорск – Хабаровск, когда его мать-еврейка перемещалась из Украины на Дальний Восток к единственным своим оставшимся в живых родственникам.

– А теперь спроси: почему она осталась в живых?

Я спросил. И он, раскачиваясь и дрожа глазами, рассказал, медленно выговаривая слова, как его мать выжила в той кровавой каше. Выжила она потому, рассказал он, что не похожа на еврейку и говорит по-немецки. Но главным образом потому, что некий немецкий оккупационный чин влюбился в нее и жил с нею все два года оккупации. Перед приходом наших немец исчез, оставил ее, беременную, наедине с судьбой то ли жертвы, то ли немецкой подстилки. Вот и судите после этого о разумности бытия.

Таким образом, Саша Сендер был бесконечно уязвлен историей своего рождения. Считал себя одновременно и военным трофеем, и ублюдком войны. И сам себя приговорил: «Я пленный немец. Я же и еврей. Значит, я должен себя сократить».

Все это сделало из него буйного вольнолюбца. Его формула свободы: чем меньше силы у тебя, тем больше ты лакей. Чем больше хочешь от начальников, тем сильнее зависишь от них. Этот человек люто ненавидел лакейство и избегал лакейских положений, что не всегда получалось, так как надо же было содержать семью. Потерянную часть свободы он всегда возвращал – дурацкими выходками. Или компенсировал пьянством и распутством.

Чем сильнее привязывали его к ярму, тем глубже уходил он в запои и антисанитарное блядство и тем труднее выходил. К 1969 году, когда я закончил мои казахстанские экспедиции, он бывал чаще грязным отребьем, чем Сашей Сендером. Этот последний иногда заходил ко мне с рассказами о подонках, с которыми он общается, и об их развлечениях. Как будто хвастался: смотри, мол, как глубоко и прочно я пал... Иными словами, Саша занимался планомерным самоистреблением. И довел это дело до конца.

*        *        *

Спустя годы я оказался в Алма-Ате на какой-то конференции. Встретил Сашу на пыльной улице Геофизгородка. Он совсем высох и ссутулился, как будто обвис. Тремор глаз усилился. Он смотрел на меня этим своим тремором, не узнавал. Я несколько раз громко назвался. Наконец он вяло протянул: «А-а-а, Мир» и молча стоял, глядя сквозь меня. Рассказали, что он вообще мало кого узнает. Что жена Люда с ним развелась и вернулась с дочерью в Россию. Что в очередной драке он был избит до потери разума, ныне он на инвалидности «по психике». Инвалиду было чуть больше 30 лет. Вскоре случился финальный в его жизни поход в магазин. Взявшись за ручку входной двери винно-водочного отдела, он обмяк и умер.

ЗИНКА

Зинка была совершенно белая собачка с мордой лайки, бочкообразным телом на коротких кривых лапах и бахромчатым хвостом сеттера.

Зинкина морда выражала умиление, хвост вилял, тело изгибалось и переворачивалось на спину, подставляя брюхо всякому, кто проявлял к ней какой-либо интерес. Ибо она была типичная беспородная и бесхарактерная городская шавка, вся до приторности состоявшая из жестов покорности.

За год до описываемых событий Зинка появилась на свет между штабелями ящиков на керноскладе геологической экспедиции, в ящике из-под аммонала. Ее мать, любвеобильная Муська, давным-давно прописалась на территории экспедиции, где с перерывами на деторождение исполняла функции пустолайки. За это и за приветливый характер ее все подкармливали. «Что, Муська, все блядуешь? Ну-ну», – ласково приговаривал сторож, высыпая в собачью миску столовские объедки.

Вряд ли Зинке удалось бы зацепиться за теплое место на керноскладе. Все Муськины щенки рано или поздно покидали гнездо и исчезали бесследно. Скорее всего, попадали на стол корейца. Напомню: дело происходило в Казахстане. Бродячая собака была обречена стать корейским куксѝ – замаринованной с солью, кинзой, перцем и уксусом, мелко наструганной собачатиной.

Зинке повезло: за белизну шерсти и умильную мордашку она была изъята из помета и принесена в дом к моему другу Борису Ч‑ву для его дочки. Незадолго до описываемых событий Зинка еще жила в городской квартире на правах болонки. Но у дочки Ч‑вых оказалась аллергия на взрослых собак. Так объяснил мне Ч‑в, когда погрузил Зинку ко мне в машину, попросил увезти ее подальше и оставить где-нибудь. «Где-нибудь» означало: на базаре, около чайханы или на автостоянке под забором. Неужели на Зинку легла тень куксѝ? Нет, решил я. Отвезу-ка я ее в Кара-Чок.

– Напрасно, – пожал плечами Ч‑в. – От судьбы не уйдешь. Кому суждено быть съеденным, в говне не утонет.

Именно так, слово в слово, он и выразился.

*        *        *

Зинку я передал на попечение стаи казахских пастушьих собак, которая обитала на полевом стане совхоза Кара-Чок.

– Совхоз-миллионер Кара-Чок! – подчеркнул директор совхоза, давая мне разрешение поселиться и столоваться на полевом стане. И указал место для моего балка, недалеко от саманного домика кухни. Место шумное и мухобойное, но выгодное тем, что можно было подвести электричество от казенного генератора и вечерами работать при нормальном свете.

Балóк, балкá, балкóм, в балкé, с ударением на втором слоге. Сравнительно недавно миллионы людей мечтали о своем балкé, а ныне приходится напоминать. Длиною метров восемь вагончик, с входом посередине в тамбур с железной печкой. Из тамбура направо-налево по комнате, в комнатах двухэтажные нары. Мой балок был крыт шифером, под которым угнездились воробьи. Скоро я стал различать оттенки воробьиного чирикания. Оказывается, на гнезде воробьи нежничают и даже воркуют.

Замечу, что Кара-Чок существует и сегодня, в качестве кооператива. Найдите его в Гугле, отмерьте 10 километров по проселку на восток. Площадка с раскиданными домиками и сельхозинвентарем – то самое место. К слову сказать, в Интернете можно найти и материал о сегодняшних трудовых успехах данного предприятия. Перо журналиста без смущения выводит: урожай пшеницы составляет 12(!) центнеров с гектара, чем гордится коллектив.