Наталия Сухинина - Где живут счастливые? Страница 55

Я тебя только к вечеру ждал, — засмеялся.

Батюшка, - Николай умоляюще посмотрел на него, — батюшка, ну куда мне жениться...

А через год ты приедешь и скажешь - батюшка, как хорошо, что я женился. Мил человек, ты один как перст, и не монах и не женатый, не дело это. В монастырь ты не готов, а к женитьбе... Девушка редкая, такие на дороге не валяются. Женись. Она тебе дочку родит, крестить привезёшь, назовем её... назовем её Ангелина, - батюшка хитро сощурился, синие детские глаза его светились радостью.

Николай впервые улыбнулся.

Значит, благословляете?

Благословляю. Совет вам да любовь....

...Над Кипром тихий душный вечер. Наш теплоход стоит на пирсе, среди таких же, как он, красавцев-лайнеров. Сегодня был насыщенный день. Долгая экскурсия по Лимасолу, поездка в Кикский монастырь. А теперь свободное время. Кто отдыхает в каюте, кто бродит вдоль моря, кто сидит в маленьком кафе на берегу. А я очень хочу позвонить в Москву, говорят, недалеко, прямо за кафе телефоны - автоматы. Иду неспешно, наслаждаясь покоем, вспоминая дивные подарки дня. Догоняет человек. Толстенький, рыжий, лицо усеяно веснушками. Наш, с теплохода. В ресторане его столик через два от моего. Очень шустрый. Обожает фотографироваться. Медленно не ходит, всё бегом, эдакий колобок, от дедушки ушел…

Щелкнуть вас на фоне вон той пальмы?

Не надо, ж в Москву звонить…

- И мне надо, пойдёмте вместе.

Мой телефон не ответил. Рыжий человечек быстренько набрал свой номер и затараторил, зачастил:

Кипр — это потрясающе! Три иконы купил. почему три. На всю нашу семью. Соскучилась? Я тоже. Еще недельку и дома. Да, да, обнимаю вас, мне очень вас не хватает.

Трубку положил, а всё улыбался. Так и подошёл ко мне с отсветом улыбки.

С женой говорил. Она полгода назад дочку родила. А я вот решил в паломничество, давно собирался. Дочь подрастёт, вместе ездить будем, а пока один. Одному, конечно, не то, с семьей лучше.

А жена ваша кто?

Иконописец. В одном московском храме в иконостасе сразу четыре её иконы. Талантливая. А красавица... Не то, что я - крокодил. Доченька на жену похожа, Ангелиной назвали. Правда, хорошее имя Ангелина? От ангела что-то, свет какой-то. Я ей накупил! Покажу, хотите? Вот она, моя каюта, милости прошу.

Мы вошли в каюту и он стал вытряхивать из чемодана воздушные кружевные платьица, туфельки,  маечки,  костюмчики - ворох весёлой детской одежды, от пестроты которой зарябило в глазах. А одно, ну прямо роскошное платье с наворотами, совсем не детское.

Навырост  взял. Вырастет, а уже есть что надеть. Мне ничего не жалко для доченьки...

Он протянул мне фотокарточку крошечной девчушки. Но сначала нежно поцеловал ее.

Дочка, Ангелинка, солнышко моё, нечаянная моя радость. А это жена.— На меня смотрела красивая юная женщина. — Марина. Красивая? А я дурак, жениться не хотел, всё раздумывал. А отец духовный настоял, ему-то лучше видно, а я роптал, а я роптал, грешный.

И Николай Степанович рассказал мне эту историю.

ДЕРЕВО В САДУ

Заметила: они умышленно избегают слова «дача». Заменяют его на более привычное - дом. Так и говорят: «Наш дом в деревне. Он достался им от родителей вместе с заветом жить по совести, зла не помнить, на добро не скупиться. Дом старый, с большим подворьем, а подворье требует рук и времени. Поэтому все выходные, все праздники они проводят здесь. Наверное, поэтому, когда Виктор был маленький, появилась родительская хитрость: в день его рождения - не за городской стол с пирогом и свечами, а сюда, в деревню - сажать дерево».

Сколько тебе годков? - спрашивали родители.

В ответ — четыре сложенных вместе пальчика.

А теперь давай считать деревья.

Тоненьких вишнёвых кустиков тоже оказывалось четыре. Потом пять, потом десять, четырнадцать, восемнадцать.

Мы рассматриваем альбом с фотокарточками. Вернее фотокарточки, наспех собранные в альбом.

Обычное дело: до порядка в семейных альбомах редко у кого из нас доходят руки. Всегда есть дела поважнее, понеотложнее. А всё равно, пришел гость - неловко. И наготове обычная фраза: «Надо бы время выбрать...» Ольга Николаевна тоже произносит эту фразу. Садимся рядышком. Вот они с мужем на юге.

Вот голенький большеголовый карапуз — Виктор. Вот ему семь лет, он первоклассник. Вот десять, вот восемнадцать...

Мы закрываем альбом и молчим. Два года назад Виктор погиб. Были проводы в армию — бестолковые, шумные. Были письма. Была поездка к сыну в часть под Кострому. Фото осталось — сидят на скамейке вдвоём - мама с сыном. Солнце заставляет их жмуриться, они смеются, они очень друг на друга похожи. Не ошибёшься - точно мать с сыном. А через неделю после этого... Сын ни на что не жаловался, всё шутил, что он, как бык, здоровый. Переживёт всех, вместе взятых. Но вот сердечный приступ, одышка, потеря сознания... Не выдержало сердце.

Пришла телеграмма. От чёрных букв померк белый свет. Есть ли слова, способные передать состояние матери, потерявшей единственного сына? Есть ли слова, способные передать жуть ночи и ненавистную синеву рассвета, когда надо вставать, идти. Надо жить. А жить как? И не хочется...

Зачем ворошить прошлое? Зачем бередить начавшую понемногу затягиваться рану? Зачем вообще вспоминать об этом, что это даст? Лавина вопросов не со стороны. Моя собственная лавина... Помню маленькую деревеньку в Вологодской области, где довелось давно, ещё в школьные годы, провести летние каникулы. По домам ходила красивая женщина в чёрном платке и клянчила продукты якобы для посылки сыну. Женщина лишилась рассудка, схоронив единственную свою кровиночку. Теперь она собирала ему посылки в какой-то далеким город и грозилась уехать сама. Она деловито входила во дворы, потому что у неё мало времени и билет уже куплен. Иногда перебирала ворчливо продукты: «Ему нельзя очень жирное, яблочное варенье он не любит, лучше клубничное...» Её жалели, плакали, глядя вслед, и обязательно подавали то, что она хотела. Тогда я не понимала, а теперь понимаю: односельчане этой несчастной чувствовали себя виноватыми перед ней. За безумие её, выросшее на одиночестве. За то, что, когда чёрная беда вошла в её дом, не оказались с ней рядом, не утешили, не обласкали — не уберегли. У каждого были на этот момент свои заморочки, свои проблемы, не хватило сил, не хватило времени, а честно-то если уж, желания не хватило и мужества войти в скорбный дом и разделить скорбь, взять на себя хотя бы чуточку, чтобы ей, матери, досталось поменьше. Чувствовали это и односельчане, конечно, чувствовали и откупались кто чем — кто антоновкой, кто куском пирога, кто банкой варенья.

Человек в беде почти всегда бывает одинок. Человек в беде уязвим и ослаблен. Горе ломает душу, корёжит, уродует. И вот она, небогатая палитра жалкого существования: кто обозлился, кто впал в безумие, кто спился, кто замуровал себя в четырёх стенах. Страшен указующий перст беды. Сегодня она ткнёт в одного, завтра без стука ворвётся в покой и благополучие другого, послезавтра подкосит третьего. Но ведь рядом люди.

Я откладываю семейный альбом Анисимовых и иду в дом напротив.

-Ты друг Виктора?

Он друг Виктора. Виктор проводил в армию Валеру Лапшова, Валера проводил Виктора в последний путь. Проводил и не стал лелеять податливую память тем, как дружили, каким славным был Виктор. Потому что дружба, даже если друга нет в живых, невозможна в прошедшем времени. Она всегда в настоящем. Если сама - настоящая.

Зоя Николаевна и Сергей Павлович - родители Валерия - широко распахнули двери своего дома для матери Виктора Анисимова. Они распахнули их для слёз, истерик, обмороков, для опухших глаз и сжатых губ - груз нелёгкий на фоне полного своего благополучия. В доме Валерия научились сдерживать радость - она не кстати, если рядом Ольга. Отвадили приятелей Валеры - для Ольги это было тяжело. Они продиктовали себе образ жизни, достойный по-настоящему чутких людей. И как награда звучат теперь Ольгины слова:

Без них я бы не выдержала.

Ну а свои, родные? Родители завещали им жить по-совести. Крепким, видать, был тот завет. Мы много тревожимся сейчас, что слабеют родственные узы, что не прочны корни семейных кланов, что потеряно в русском человеке то самое единение, которое берегло от недуга, от злого глаза, от беды. Чужими становимся. Нынче легче ищутся сочувствующие на стороне, чем в родном доме. Чужой поймёт, а свой вряд ли услышит. Чужой, он как бы безгрешен, потому что далеко и несовершенства его сокрыты от нас плотным слоем наших собственных забот. А родной — на виду. Со всеми своими «проколами » и «бревнами в глазу ». Всегда есть чем попрекнуть, есть что припомнить. Сведение счетов не способствует крепости родственных уз.

Вот они сидят передо мной, две сестры — Ольга и Валентина. Внешне не похожие. Оля маленькая, худенькая, из-под челки голубой взгляд, которого будто сама боится, отводит в сторону, дабы не напугать собеседника синевой. Валя статная, круглолицая, в ней жизнь и сила, и очень прочная под ногами земля. Жизнь не била? Ещё как била. Не так давно, уже после Виктора, схоронила мужа. Остались две девочки. Пережив горе, Валентина серьёзно заболела. Сестрина беда будто разбудила Ольгу. Она впервые очнулась после года тяжёлого полусна. Они работают вместе, на одном производстве, и Ольга, понимая, что сестру сейчас никак нельзя оставлять одну, просит руководство цеха перевести их в одну смену. Но в связи «с производственной необходимостью» эту просьбу не выполнили. Оля металась, объясняла, умоляла - за сестрой нужен глаз, у неё начинается депрессия, помогите! Не помогли. Пустяковая просьба оказалась невыполнимой. Не будем никого судить. Вспомним, что чревато это попранием важнейших духовных законов человеческого бытия. Вернёмся к сёстрам.