Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 4 Страница 59

Я не в состоянии рассматривать эти проблемы во всей их сложности. Ясно, что искусство, каким бы проницательным и глубоким оно ни было, не может заменить науку, и никто от него этого не ждет. Но есть переходная зона, в которой и происходит «большой контакт» двух взглядов на мир. В этой зоне представители двух миров создают метафоры. По сути, это единственная вещь, которая и может объединять два столь разных способа познания мира и взаимно питать их. Объединять неустойчиво, но чрезвычайно плодотворно. За счет чего это происходит?

Рассмотрим одну из самых знаменитых литературных метафор: "All the world is a stage, And all the men and women merely players" («Весь мир – театр,/ В нем женщины, мужчины – все актеры». У. Шекспир. «Как вам это понравится»/Пер. Т. Щепкиной-Куперник). Она, как и другие метафоры (разновидности аналогии), построена по принципу: какой-то аспект «мира» похож на игру в театре; этот аспект важен; в силу важности можно заявить, что весь мир и есть театр, хотя, конечно, в буквальном смысле это не так. Приравнивание какого-то аспекта (игровой природы людей) всему миру означает подчеркивание важности этого аспекта. Но этого недостаточно: подчеркивание должно быть нетривиальным, иначе метафора (сравнение) станет плоской. То есть трудность создания по-настоящему хороших метафор заключается в совмещении двух противоречивых вещей: в нахождении такой черты объекта сравнения, что она достаточно важна, чтобы сказать, что одно равно другому, – с одной стороны; и в том, чтобы подобная черта не лежала на поверхности, не осознавалась как очевидная, – с другой. То есть если аналогия – это сопоставление отдельных черт, которые кажутся близкими, то метафора – такая аналогия, которая использует только очень важные, да еще и не сразу воспринимаемые черты. Аналогия – вещь, в целом очень простая, ибо находить нечто общее можно практически всегда. Как прием научного исследования она тщательно изучена, многие ее виды расклассифицированы [19]. Точно так же подробно исследованы и метафоры [20]. И тут возникает довольно парадоксальная ситуация.

Наука базируется (или по крайней мере должна базироваться) на четких определениях своих собственных понятий. Под четкостью понимается ясное указание предмета определения – такое, что он воспринимается одинаково как можно большим числом людей. Скажем, никто не спорит с такими определениями, как метр, килограмм или водород, – в этом одна из главных (если не главная) причин, по которой математика и точные науки бурно развиваются и не знают никаких территориальных границ. Но чем ближе познание приближается к человеку или, тем более, к обществу в целом – тем меньше точности в определениях. Такие слова, как либерализм, фашизм, свобода и масса других, применяемые миллионами людей, имеют сплошь и рядом совершенно противоположный смысл. В этом, опять же, одна из фундаментальных причин, по которой социальные науки (как и социальные практики) развиваются, мягко говоря, не адекватно чисто техническому прогрессу.

Метафоры науке явно противопоказаны. Знаменитое разделение способов мышления на две культуры (гуманитарную и научную), сделанное Ч. Сноу в конце пятидесятых [21], подтвердило свою справедливость с течением времени, хотя опасность науки «метафоризироваться» (и тем самым стать «не наукой») никуда не делась.

Но метафоры Сорокина не только новы, остры и стилистически блестяще выполнены – они затрагивают чрезвычайно важные вещи, настоящие, а не выдуманные проблемы. Единственный инструмент писателя – язык – используется В.С. совершенно виртуозно во всех ситуациях. Метафора может быть выражена одной блестящей фразой (которая обычно называется афоризмом), типа той фразы Шекспира о мире – театре (или ее профанного варианта: «весь мир – бардак, все люди – б**ди»), и есть великие мастера такого рода. Но есть и другой путь: метафора создается показом некоей ситуации, иллюзией ее правдивости, то есть «чистой литературой». Сорокин создал уникальный мир именно такого рода; в его метафоры веришь не потому, что красиво, а потому, что обыденно. Он, с одной стороны, ставит героев в совершенно немыслимые ситуации, но, с другой, описывает эти ситуации как обычные и узнаваемые. В логике такому способу мышления соответствуют «определения путем показа»: вместо того, чтобы давать дефиницию стола, можно просто указать на конкретный стол и сказать: «все, что как этот предмет, – стол». Вместо строгих определений науки, которые к тому же не разделяются всеми учеными (не говоря о прочих), В.С. выдает образы, которые, в силу мощной эмоциональной компоненты, заставляют с собой «соглашаться» почти всех читателей – и эти образы очень часто и есть искомые определения. Он, таким образом, провоцирует «культуру-2» (то есть то, что наиболее близко к понятию науки в строгом смысле слова [21]) придумывать термины, чтобы четко охарактеризовать его беспощадно правдивые образы, то есть перевести определения «стола» путем показа в определения его же путем слов. Именно этот эффект, наряду со множеством других (о чем речь ниже), делает творчество В.С. уникальным и наиболее интересным с позиций социосистемики.

2. ОСНОВНЫЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ ПРОЗЫ В. СОРОКИНА

В. Сорокин напоминает мне не столько философа, сколько полевого исследователя, холодного и бесстрашного наблюдателя, который залезает в разные складки общественной жизни, очень часто темные и скрытые, и проецирует на белый лист бумаги все, что там увидел и подслушал с беспристрастностью фотокамеры с диктофоном. Игорь Ефимов однажды сказал мне, что он не чувствует у Сорокина жалости к героям и поэтому не может автору сопереживать. Я, подумав, согласился, что часто (но далеко не всегда – см. пронзительно лирические произведения «Сердечная просьба», «Черная лошадь с белым глазом», «Путем крысы» и многие другие) это так и есть – что, однако, никак не снижает моего интереса. Ощущение подлинности захватывает независимо от того, испытываешь ли ты жалость (или иные чувства) или нет. Это странное явление, когда писатель «подглядывает» и не видит при этом никаких границ своему любопытству, представляет особый интерес с позиций социосистемики: она ведь тоже – «о понимании складок».

Социосистемика основной упор делает на два аспекта: как познавать (социальный) мир и на каком языке; по сути, она занимается тем же, чем и любая наука и искусство, хоть и под несколько иным углом. «Свой угол» есть и у В. Сорокина. Я попробовал разобраться в его творчестве традиционным исследовательским способом (впрочем, кажется, очень редко применяемым в литературоведении) – разложить произведения автора на какие-то характерные компоненты и количественно их оценить.

Сорокин написал весьма много; я сумел прочитать где-то не более 80 – 85 процентов. Кое-что из прочитанного в анализ не попало (например, киносценарии, какие-то рассказы). Общий список использованных «единиц чтения» насчитывает 126 позиций. При составлении я руководствовался следующей логикой:

Все произведения в списке обладают некоторыми особыми чертами (о которых подробнее ниже), очень типичными для В.С. Если же таких черт нет, то есть вещь написана «как обычно» (например, лирические рассказы, зарисовки типа «Снеговик» или «Кухня» и др.), то она в список не входит. Это делалось в соответствии с общими намерениями данной работы – отследить особость автора, а не все его творчество.

В списке размещены вещи очень разного объема, от романа до рассказа. Но некоторые романы я счел возможным разбить на части. Наиболее натурально такое разбиение для «Нормы», где в 8‑й части больше 30 новелл, каждая из которых интересна по-своему. Довольно очевидны разделы в «Тридцатой любви Марины» и «Романе». Конечно, я должен был сделать то же самое для 50 новелл «Теллурии» (равно как, возможно, и для новелл «Сахарного Кремля» и др.), но оставляю эту работу другим (впрочем, я не думаю, что выводы существенно изменятся). Разбиения сделаны для того, чтобы уловить больше разнообразия в текстах, что будет видно далее из примеров.

Датировку произведений нельзя считать совсем надежной. Я старался указать год написания (где знал), а не год первой публикации, но во многих случаях это было невозможно (и тогда я ставил что находил). Приоритетными в случае расхождения были даты с вебсайта Сорокина, но они там не везде; другие даты брались из статьи в русской Википедии и из иных источников. Замечу сразу, что я не делал анализ творчества Сорокина в динамике: во-первых, некоторые этапы очевидны и обсуждались в литературе, а во-вторых, – на мой взгляд, в нем куда больше «постоянного», чем «переменного».

В каждом произведении я пробовал отметить аспекты, наиболее важные и интересные. Вопрос этот запутанный и в какой-то степени субъективный. Однако выяснилось, что довольно естественно он сводится к следующему: что в данном тексте поражает, удивляет, отталкивает или нравится, кроме главной концепции автора? Что можно сказать о тексте, помимо сюжета (ибо сюжеты всегда индивидуальны и сравнению не подлежат)? Есть ли какие-то повторяющиеся моменты в произведениях, разная комбинация которых определяет профиль данной вещи? Если да – то анализ такой информации позволит выделить некие константы в творчестве писателя, постоянные темы, которые его волнуют, а меня – задевают. Итак, я попробовал просто систематизировать свои впечатления. Получился набор из двадцати с лишним характеристик, которые представлены в табл. 1.