Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 4 Страница 58

1. СОЦИОСИСТЕМИКА

 КАК НЕДООСУЩЕСТВЛЕННЫЙ ПРОЕКТ

Социосистемика, как она рассмотрена в статье [9], есть наука об объединении знаний всех других общественных наук в некую систему, которая позволяла бы заинтересованным лицам принимать наиболее взвешенные решения. Например, хочет какое-то лицо выделить миллиард долларов на борьбу с глобальным потеплением – а социосистемика ему в форме вежливого компьютерного напоминания говорит, что потепление, может, и есть (еще, правда, не доказанное), а вот про его искусственную природу можно точно сказать, что это блеф. Ergo – не трать миллиард, пригодится на что-то иное, скоро само собой похолодает. Или: хочет другое лицо жениться на прекрасной девушке, а наука ему говорит – это, конечно, замечательно, но комбинация ваших генов такова, что риск рождения смертельно больного ребенка вырастает в восемь раз по сравнению с обычным. Подумайте – готовы ли вы идти на такой риск. А если вы скажете, что готовы и все равно хотите и жениться и иметь детей, – то имейте также в виду, что в случае смерти ребенка риск взаимного отчуждения и развода в три раза выше обычного. Так что я, социосистемика, советую либо не жениться вообще на этой девушке, либо по крайней мере не заводить своих детей.

Приведенные и подобные примеры можно множить до бесконечности. Главная идея этой науки в том, что она предполагает автоматическую аккумуляцию океана знаний таким образом, чтобы появилась возможность, во-первых, не пропустить чего-то очень важного и правильного, но непопулярного, и, во-вторых, извлечь требуемое заключение автоматически и с минимальными ошибками. Свободная воля должна быть оставлена для принятия наиболее обоснованного решения, а обоснованность (информированность) понимается как адекватное отображение всего человеческого опыта. В этом аспекте социосистемика должна играть роль некоего «всеобщего синтезатора знаний», приспособленного для пользования на повседневной основе. Нечто вроде Google, который на любой социально ориентированный вопрос дает не тысячи ссылок, а один внятный ответ – что делать по данному поводу, – сопровождаемый количественной оценкой достоверности этой рекомендации.

Основные идеи социосистемики можно вкратце описать следующим образом.

Любой социальный объект (человек, группа людей, организация, страна и др.) на данный момент есть следствие принятых ранее этим объектом (то есть в конечном счете человеком) решений. Если бы они были иными, его состояние было бы также иным. На каждое решение влияло множество факторов, осознанных и неосознанных, рациональных и нерациональных, и т.д. Принятие решения осуществлялось в зависимости от комбинации этих факторов и их восприятия в сознании ЛПР (лица, принимающего решение).

Решения принимаются не потому, что они оптимальны (в любом смысле слова), а потому, что они попадают в какой-то приемлемый для ЛПР интервал целевого показателя. Риск, связанный с принятием любого решения, сложным образом учитывается в определении этого интервала. Так, для стрельбы по самолету, который «донецкие сепаратисты» приняли за украинский, требуется, чтобы чувство риска практически отсутствовало (т.е. они всерьез не задумывались, что самолет вообще не тот).

Эти комбинации уникальны для каждого человека и для каждого момента времени, поэтому говорить об их моделировании можно только при наличии очень сильных предположений (которые здесь не обсуждаются и фактически не выполняются). Поэтому никакие причинные модели не в состоянии сделать предсказание на уровне индивидуума, но могут делать лишь какие-то частотные предсказания на уровне совокупности (см. подход, развиваемый в [12, 13]).

Для правильного понимания социальной жизни (и, соответственно, ее корректного отражения в моделях) требуется использовать адекватный язык описания действительности. Этот язык должен быть абсолютно свободен от таких вещей, как политическая корректность; табуированные зоны (гендерные, расовые, религиозные и другие отличия, фундаментально влияющие на многое процессы, но очень часто обходимые «большой наукой»); зависимость исследователя от школы, группы, социального или материального заказа; и пр. Язык должен быть взаимоприемлемым, одинаково интерпретируемым и формально используемым.

Такие требования к языку не есть возврат к логическому позитивизму Б. Рассела или Р. Карнапа (это невозможно и не требуется). Он должен подчиняться требованиям определенной вероятностной (не Аристотелевой) логики. Главным стержнем такого языка выступает некая система, оценивающая правдоподобность фактов по определенной шкале. Наиболее надежными фактами являются базисные физические (и частично биологические) наблюдения (их надежность равна 100%), наименее надежными – определенные философские или социальные высказывания (такое, как «жизнь каждого человека определяется его персональными демонами и ангелами»), надежность которых равна нулю.

Правдоподобность высказываний определяется сложным образом через правдоподобность фактов и правила вывода, с учетом разных теорий истинности (которых по меньшей мере семь [9]), в том числе теории, по которой истина – это то, что поддерживается большинством людей. Ясно, что если этого не учитывать, то фразы типа «Израиль – злобный агрессор» и «Израиль защищает свое существование» будут иметь полярно разную оценку истинности в разных частях земного шара. Формирование истинности высказываний – итеративный процесс со многими участниками, в котором крайне важна его прозрачность и проверяемость.

Социосистемика, как бы она ни старалась быть объективной, не может игнорировать тот факт, что мир есть место, раздираемое противоречиями и насилием. В таких условиях сама терминология, к единству которой она призывает, безусловно, должна отражать разные стороны конфликтов и тем самым терять свою универсальность (пример с Израилем ясно это показывает). Это поневоле погружает ее в поле дискурса о теснейшей связи языка и насилия, о чем много пишут философы [14] и литературоведы [15]. Однако в той мере, в которой не существует иного равенства, кроме как равенства перед законом, не должно существовать паритета в позициях конфликтующих сторон. В этом отношении универсальность предполагаемого языка должна быть добровольной – его используют те, кто считает нужным (и, соответственно, пользуются плодами унификации). Это, однако, не снимает многих спорных проблем.

В предположении, что подобные вопросы как-то решены, дальнейшая часть социосистемики посвящена проблемам обработки данных такого рода и здесь не рассматривается.

Претензии социосистемики могут выглядеть либо как тривиальные, либо как несбыточные или идеалистичные. Тривиальными они кажутся потому, что, вроде, современная наука и так делает все, что в ее силах, для полной информированности ЛПР. Но это иллюзия, по огромному количеству причин – от социальной организации самой науки (приводящей к политически или идеологически сдвинутым рекомендациям) до принципиальной непроходимости каналов, по которым информация поступает к ЛПР (в силу структурных особенностей управления, избытка информации и недостатка понимания, невозможности правильной фильтрации и пр.). Эти причины частично обсуждались в статье [9]; я не буду повторяться.

Несбыточными претензии могут казаться также по очень весомым причинам (огромные, хотя и разрешимые, по моему мнению, технические трудности на пути создания действующей компьютерной системы такого типа [9]) – но и это не является предметом научной части данного эссе. Предметом является некое свободное обсуждение одного феномена: тот самый синтез, о котором печется социосистемика, имеет удивительное сходство с другим синтезом – с тем, который возникает в искусстве.

Связи науки и искусства в целом – неисчерпаемый предмет. Леонардо да Винчи был склонен считать их вообще синонимами (живопись должна строго следовать законам перспективы, анатомии и пр.), что в то счастливое время еще можно было как-то объяснить нерасчлененностью знания. Но идея о глубокой связи этих двух взглядов на мир, претерпев множество модификаций, становится с тех пор не менее, а более привлекательной и распространенной. То А. Эйнштейн заявит, что Достоевский для него важнее Гаусса; то Нильс Бор скажет, что кубизм Пикассо – как раз тот язык, на котором можно понять современную (20-е годы) модель атома [16, стр. 76]; то М. Пруст рассматривается как ученый-невролог [17]; то Нобелевский лауреат Э. Кандель показывает, как австрийские экспрессионисты начала века (Г. Климт, О. Кокошка, Э. Шилле) предвосхитили многие открытия современной науки о мозге или способствовали им [18], и т.д. То есть взаимоперетекание идей из двух огромных сфер человеческой деятельности само по себе – вещь многократно наблюдаемая. В последнее время даже появились предложения по непосредственному использованию этого факта путем организации кафедр искусства на физических факультетах [25].