Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака Страница 6

«Малютка? При чем тут малютка? Арестант.» — рассеян­но подумал Тихомиров.

Ну что за беда — снова спасаться карцгалопом, снова и снова — бежать! Неизвестно, что вспомнил жандарм, с чем он проснется. Конечно, поспит полковник не один час, но засиживаться нельзя, нужно оторваться, лучше съехать с тракта. Где? Да хотя бы у Свияжска. Скрыться по свиным дорожкам, по непроторенным путям, чтобы следов не нашли.

Но отчего так беспокойно заныло в груди? Ну, конечно, конечно, — о Свияжске рассказывала Верочка Фигнер, ка­реглазая красавица, каких поискать. Из лесничества, из те- тюшской чащи, где зрела костяника и цвел на Ивана Купалу редкий папоротник, восьмилетнюю Верочку привезли в Сви- яжск на богомолье. И вот тут-то она впервые увидела свою маленькую кузину; но чудо: девочка играла на фортепиано, говорила по-французски и самое восхитительное — танце­вала болеро и качучу. Кузину готовили в Родионовский ин­ститут благородных девиц, который она должна была закон­чить непременно с золотым шифром. Но все сложилось ина­че, и Верочка, а не кузина поступила в институт и вышла из него именно с золотым шифром, что открывало путь в при­дворные фрейлины.

Смешно сказать: Вера Фигнер — фрейлина! Активный член исполкома «Народной воли», выданная жандармам кем- то из своих же. Кем? В этом еще предстоит разобраться. Уча­стница хождения в народ. Не раз была под арестом, скрыва­лась от полиции, правда, не слишком успешно: плохой из нее конспиратор. И еще.

Где это было? В Липецке или уже в Воронеже? Они вошли в лес, на несколько минут оставив на поляне товарищей, вы­носящих смертный приговор царю Александру II. И вдруг... Вдруг Верочка шагнула, почти бросилась к нему, приблизив, трогательно скосив сияющие глаза:

— Ты так говорил. Твоя программа. Я. Я люблю тебя!

Да, да: красота — это всего лишь обещание счастья. Обе­щание, которое не всегда выполняется. Устоять было трудно. Красота манила. Но что он мог ответить, когда его тут же позвали — Плеханов или Михайлов? Когда он все еще му­чился Перовской, но уже муку эту рассеивала очарователь­ная Катюша Сергеева. Новой любви пока не было, но он жил ее предчувствием. А Вера Фигнер? Она казалась слишком красивой, недосягаемой в этой красоте. Наверное, так и есть: красота никогда не уяснит себе своей сути. Он не был готов. Что-то пробормотал. Его снова позвали. Тихомиров сжал руку Верочки и удалился на зов.

Давно это было.

Тихомиров бросил виноватый взгляд на жену: не прочла ли она его мыслей, не заревновала ли? Но Катюша спокойно и быстро собирала вещи: нельзя терять ни минуты. Слышно было, как за стеной храпит спящий жандармский полковник.

До Свияжска — часа три езды. Город сказочно и холмисто всплыл над снегами — купола, колоколенки, шпили. Лучше бы так и пролететь мимо, не подниматься в кочковатые изви­вы неприглядных улочек, с удивлением обнаруживая, что попал в бедный и ничтожный городишко. Тоска сжала серд­це. Может быть, погнать дальше — до Услона, к Адмирал­тейской слободке? Посмотрел на жену: какая уж ей дорога, корчится от боли. Еще напасть: сильное расстройство ки­шок; попробуй-ка, попутешествуй с такой болезнью, да к тому же зимой.

На станции узнал, что в городке ни одного доктора. Впро­чем, нет и аптеки. Оставалось искать магазин, чтобы купить бутылку хорошего вина: вспомнились рецепты отца, воен­ного врача черноморской Береговой линии.

— Как же, батюшка, есть такая лавка. По Ямщицкой пой­дешь, влево свертка будет — Заовражная. Так пятый дом от угла.— напутствовала его неряшливая обывательница, оде­тая кутафьей. Пропела вдогонку: — Эх, на Волге вино по три деньги ведро: хоть пей, хоть лей, хоть окатывайся! — И за- пунцовела веселым старческим личиком.

В магазинчике стоял отвратительно кислый дух. Но при­казчик был приветлив и бодр.

— Из крепких смею предложить тенериф с мадерцей. И столовые, пожалуйста: сотерн, лафитец высшего сорта. Пло­хого не держим, поскольку на государевом тракте месторас­положение имеем. Водка из сарачинского пшена. А вино отъемное — лучшее, первого спуску. И то: каково винцо, та­ково и заздравьице! — суетился он, словно бы рассказывал совершенно о другом товаре, а не о том, что прогибал уходя­щие к потолку полки.

Тихомирова охватило отчаяние: такой откровенной под­делки, таких ужасных самодельных ярлыков на бутылках он никогда не видел. На этикетках, нарисованных каким-то развязным маляром, красовались нимфы вперемешку с пышнотелыми прелестницами, на которых с порочным при­щуром взирали румяные офицерики, одетые явно не по Пра­вилам о воинской форме. Но делать нечего. Купил, как ему показалось, наиболее приличную бутылку: на ярлыке виног­радная гроздь, поддерживаемая загадочно улыбающейся де­вушкой. И скоро понял, чему она улыбалась. На станции открыл вино, сначала глотнул сам, и тут же выплюнул, скри­вившись от отвращения. Такой напиток больной давать было нельзя.

Лишь к вечеру ямщики подсказали, что за городом все же есть земская аптека, отпускающая лекарства бесплатно, но не каждому, а только деревенским. Он почти побежал туда.

Вошел в темные сени, распахнул первую дверь; вторая дверь была приоткрыта. В хорошо освещенной комнате, совсем не похожей на аптеку, сидели гривастые молодые люди и деви­цы в глухих коричневых блузках. Все курили. Принюхался: папиросы «Вдова Жоз», их курили Сонечка Перовская, Вера Фигнер и даже Катюша, тогда по фальшивому паспорту Анна Барабанова, игравшая роль кухарки в квартире с тайной типографией.

Собрание в аптечной комнате мало напоминало профес­сиональную встречу провизоров. Здесь говорили о чем угод­но, только не о лекарствах. Порой переходили на крик.

«Всякому гимназисту известно: история движется револю­циями!..» — «Но как будто наметилось благоденствие.» — «Что? Перечитайте письмо исполкома Александру III.» — «Идеал философии — философия дела! Братья Игнатовичи погибли как герои.» — «Сколько крови. Жаль молодые жиз­ни. Для России.» — «Да для России больше пользы принес­ли славные смерти ее лучших представителей!..» — «Уничто­жение сыскной полиции и дел по политическим преступлени­ям.»

Нарастающее раздражение вдруг охватило Тихомирова. Что они, эти мальчики и девочки, понимают в настоящей революционной борьбе? Видели ли казнь товарищей, люби­мой женщины (хорошо, пусть когда-то любимой), и ледене­ли ли их сердца от позорного бессилия? А знают они, чем пахнет тяжелый студень взрывчатки? И на сколько саженей разлетаются отравленные стрихнином шарики? Томились ли годы на каторге или в Алексеевском равелине?

Он открыл пошире дверь и посмотрел на свияжских кар­бонариев, как смотрят видавшие виды командиры на фурш- татов-обозников. Спросил лекарство.

— Ничего нет. Отпускаем только крестьянам. А вы, похо­же, как раз безлошадный крестьянин и есть? — с вызовом спросил юноша, напомнивший ему Андрея Желябова в гим­назические времена. (Керчь, ватаги взрослеющих приятелей. Давно это было!)

Вот-вот: ничего нет. Никакой работы. Только громкие сло­ва, только взоры восхищенных барышень. Да «Вдова Жоз» в говорящих возбуждающую крамолу дерзких губах. Он вдруг испугался этой мысли. Отогнал ее прочь.

— Прошу.. У меня жена. («Сказать бы, кто я. Как бы забегали, смотрели б, как на Бога! Сам Тигрыч! Идеолог на­родовольцев. Автор грозного письма Александру III. Да нельзя. Не имею права.»), — попросил смиренно.

— Не желаете белил шпанских? — хохотнул «Желябов».

— Подождите, у меня микстура из висмута с опием при­прятана, — сжалилась одна из девиц. — Должна помочь.

Микстура и вправду помогла. Спустя два дня засобира­лись в дорогу.

Отъехали всего ничего: версты три-четыре, как мрачнова­тый возница остановил лошадей и принялся поправлять сбрую. То же самое повторилось еще через пару верст. Тихо­миров не выдержал, отбросил тяжелую полсть, утонул в сне­гу. Кряжистый ямщик, не то поругиваясь, не то напевая, во­зился с упряжью, державшейся — о, ужас! — на хлипких ве­ревках и веревочках. Он что-то усердно вязал и надвязывал, и на каждом гнилом узелке крепил другие узелки и узелочки, которые иной раз рассыпались в его черных цепких пальцах.

— Пропадем, братец. Свалимся в овраг! — крикнул мужи­ку в ухо, перекрывая шелест летящего снега. — Не вытянут каурые с такой упряжью.

— Господь милостив. Небось, барин, — повернул тот спо­койное задубевшее лицо.

Он не успел ответить, как навстречу из колкого искристо­го облака вылетела храпящая тройка, багрово вспыхнули трясущиеся щеки ямщика, мелькнул из-под медвежьей пол­сти край жандармской шинели, — прохрапело, вспыхнуло, промелькнуло, и исчезло все, ухнуло в затуманенную низи­ну, откуда начинается подъем к колоколенкам и шпилям об­манного Свияжск-града.

«Полковник Кириллов. Возвращается. Слава Богу — не заметил. Задремали, Ваше высокородие? Надеюсь, больше не встретимся.» Он улыбнулся. Он вдруг подумал совсем о другом. О полуразгромленной «Народной воле». Странные были мысли, очень странные.