Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 2 Страница 73

О г а р е в  (за сценой). Лиза! Лиза!

В дом входит  Н а т а л и .

Н а т а л и.  Я специально без предупреждения. Получился сюрприз. (Подходит к  Г е р ц е н у   и целует его в губы.)

СЦЕНА ДВЕНАДЦАТАЯ

Гостиная. За столом О г а р е в  и  Н а т а л и . Она в положении. В дом входит  Г е р ц е н .

Г е р ц е н.  Московские ведомости! Манифест! Александр Второй объявил об отмене крепостного права!

Целует  Н а т а л и .

О г а р е в.  Свершилось!

Н а т а л и.  Какое счастье!

Г е р ц е н.  Обнимемся, Ник. Это наша борьба и наша победа!

Обнимаются.

Г е р ц е н.  Солнце выходит после долгой ночи! Быть может, это самый светлый день нашей жизни. Давайте закатим грандиозный праздник. И пригласим всех русских эмигрантов Лондона.

О г а р е в  (открывает бутылку вина). Не только русских. Всех, кто нам сочувствовал.

Г е р ц е н.  Обед с тостами! Газовые фонари, оркестр на улице, салют!

О г а р е в.  Вечером музыка, танцы, дамы.

Г е р ц е н.  По случаю великой даты предлагаю всем вместе отправиться в путешествие! Куда желаете?

О г а р е в.  Франция! Вино – в пять раз дешевле. Погоды – в сто раз лучше.

Г е р ц е н.  Добавь еще разницу в характерах. Французы с жаром съедают свою холодную телятину. Англичане хладнокровно уплетают свою горячую говядину.

О г а р е в.  Или в Берн к Саше? Он там, в медицинской школе, скучает.

Г е р ц е н.  Процветает! Режет прошлое поколение, и доволен.

О г а р е в.  Будем вдыхать горный воздух Гельветической республики...

Г е р ц е н.  ... и лопать местный сыр – плачущее рябое дитя Швейцарии.

Н а т а л и.  Поедем в Россию.

Пауза.

Г е р ц е н.  Россия закрыта для нас.

О г а р е в  (пытается спасти настроение). Есть еще Италия, Бельгия, Германия.

Г е р ц е н  (потухшим голосом). Везде, в сущности, гадко и тщедушно. Да и где ж нам хорошо-то будет?

О г а р е в  (поет). «Ямщик, не гони лошадей! Мне некуда больше спешить. Мне некого больше любить. Ямщик, не гони лошадей».

Н а т а л и.  Подадим прошение. Государь смилостивится и простит вас.

Г е р ц е н  (язвительно). Разумеется. На нас наденут кандалы прямо на границе. Свободы в России не было и нет. Зверь не убит. Он только ошеломлен.

Н а т а л и.  Я тоскую по родным местам.

О г а р е в.  Жаль картин детства и юности. До слез жаль. Степи, тройки, березы, снеговые поляны. Их я нигде не найду. Мир вам, деды мои. Аминь. А свобода все равно дороже. (Выпивает.)

Г е р ц е н.  Россия пространна, устройство власти в ней смутно задумано и беспорядочно выполнено. А то без преувеличения могу сказать: в России нельзя было бы жить ни одному человеку, понимающему сколько-нибудь свое достоинство.

Н а т а л и.  Мой отец живет.

О г а р е в.  Алексей Алексеевич был два раза арестован и, по счастью, избежал Сибири.

Г е р ц е н.  А мы с Огаревым точно бы там были. Да за одно письмо в «Колокол» ссылают на каторгу. Вот Лев Толстой пишет: «Я, как Герцен, прятаться не стану. Я громко заявлю, что продаю имение, чтобы уехать из России, где нельзя знать минутой вперед, что меня, и сестру, и жену, и мать не скуют и не высекут, – и уеду».

Н а т а л и.  Пишет, а сам в России сидит. А мы здесь. Бросили поместья, родных, друзей. Эмигранты... никому не нужные в холодном лондонском тумане. Ты, Герцен, жалуешься, что твой сын Саша жениться собрался на девице из Флоренции. А она мещанка, необразованна, без манер, и только о деньгах и думает. А на ком ему жениться, когда ты выдернул его из его круга? Из круга, к которому твой сын принадлежал по рождению.

Г е р ц е н.  Привилегии противны моим убеждениям... Я не мог дышать тамошним воздухом, оставаться рядом с тем, что я ненавидел. Мне нужно было удалиться от моего врага затем, чтобы отсюда, из самой дали, сильнее напасть на него. В моих глазах враг этот имел определенный образ, носил определенное имя. Враг этот был – крепостничество!

Н а т а л и  (Г е р ц е н у). И чего ты добился? Кто тебе благодарен? Крепостные? Они тебя не знают. Помещики? Они тебя ненавидят.

Г е р ц е н.  Я делал то, во что верил. Я первый дал России свободное печатное слово.

Н а т а л и.  Тургенев, Достоевский, Толстой, – они тебя ругают.

О г а р е в.  И восхищаются. И гордятся.

Н а т а л и  (Г е р ц е н у). Ты принес себя и семью в жертву своим амбициям. Зачем? Государь отменил бы крепостное право и без твоей помощи!

Г е р ц е н   хочет что-то сказать, машет рукой и уходит.

О г а р е в.  Лев Толстой недавно заметил: «Герцен не уступит Пушкину, где хотите, откройте, везде превосходно».

Н а т а л и  (раздраженно). Знаю! А еще Толстой сказал: «Герцен – человек выдающийся по силе, уму, искренности. Изумительный писатель».

О г а р е в.  Я хочу тебя спросить, Натали...

Н а т а л и.  Наслышана! «Грандиозный ум! Великий талант! Автор бессмертных мемуаров! Мыслящая Россия обожает! Прогрессивная Европа аплодирует!»…

О г а р е в.  Не то, Натали, не то…

Н а т а л и.  …блестящий, отзывчивый, добрый и богат, как Монте-Кристо.

О г а р е в.  Я хочу спросить: почему ты не хочешь быть счастливой?

Пауза.

  Н а т а л и  (тихо). Какое тут счастье? Я беременна. Родится маленький. Опять врать будем? The child of Nicolas Ogareff, editor of the Bell, the Russian newspaper and Natalie Tuchkoff. Как жить прикажешь, Ага?

О г а р е в.  Жить каждым днем и радоваться.

Пауза.

Н а т а л и.  Он не любит меня. У него было в жизни два апостола – ты и Наташа. Он думал, я стану третьим. А у меня не вышло. Я тебя несчастным сделала. И его, и себя погубила. Вот где моя трагедия.

О г а р е в.  Да ты своим поведением меня и его в тысячу раз больше страдать заставляешь! И не произноси слово «трагедия»! Ты не знаешь, что такое трагедия! И не дай Бог узнать!

Пауза.

Н а т а л и  (кричит). Александр! Александр! (Убегает. За сценой.) Прости меня!

СЦЕНА ТРИНАДЦАТАЯ

Гостиная. Входит Н а т а л и  и останавливается перед портретом покойной жены Г е р ц е н а.

Н а т а л и.  Ну, милая моя, признавайся, что у тебя было с Гервегом? Думаешь, я глупенькая и не догадываюсь? Я твои письма наизусть помню. «Живи сегодняшним днем, другого не будет». Так, Наташенька, а?

Входит  Г е р ц е н.

Г е р ц е н.  Добрый день, дорогая.

Н а т а л и.  Герцен, я устала повторять: мне нужна вторая детская комната. Оля большая девочка. Она вполне может жить в мансарде. Я только об этом заикнулась – она в слезы. «Там тепло. Там холодно. Там сыро». Настаивать мне неловко. Приказывать я не могу. Сделай что-нибудь.

 Г е р ц е н.  Я надеялся, рождение двойняшек внесет мир и покой в наш дом. Им уже скоро три года, а в нашем доме нет ни того ни другого.

Н а т а л и.  Пустая болтовня. Лучше разберись с Олей.

Г е р ц е н.  Пришло письмо от Мальвиды. Она едет в Италию и предлагает взять Олю с собой.

Н а т а л и.  Вот как! Интересно.

Г е р ц е н.  Тата узнала – и тоже просится. Она хочет всерьез изучать живопись.

Н а т а л и.  И что ты решил?

Пауза.

Г е р ц е н.  У меня нет выхода.

Н а т а л и.  Когда они уезжают?

Г е р ц е н.  Завтра.

Н а т а л и  (с вызовом). Я очень рада. У Мальвиды своих детей нет. Ей будет чем заняться.

Г е р ц е н  (скрывая негодование). Надеюсь, когда они уедут, тебе станет легче.

Н а т а л и.  Представь себе. На мне трое маленьких. Мне тяжело. (Неожиданно чему-то смеется.) Сегодня утром вдруг вспомнила, как ты совсем молодым человеком приезжал читать свой роман papa. А мы с сестрой, совсем крошки, слышали звук твоих дрожек и выбегали навстречу в коротеньких платьицах с черными фартучками. И каждый раз что-то влекло меня встретиться с тобой глазами, сконфузиться и убежать. Ах, Герцен, если б кто-то тогда шепнул мне: вот отец твоих детей. Как странно и чудно это… (Прижимается к нему.) Вот увидишь: без Таты и Оли нам не надо будет сдерживаться, притворяться. У нас начнется свободная жизнь.

Г е р ц е н.  Я принимаю это решение с тяжелым сердцем. Оля, раз уехав, уже не вернется. Она и так почти не говорит по-русски. Тата тоже будет отдаляться. А Саша – давно отрезанный ломоть. Ему только самолюбие мешает, а так он уже давно бы отвернулся от всего русского. Прикажешь смириться, что мои дети стали швейцарскими немцами? Так я должен и свою натурализацию принять всерьез.

Н а т а л и.  В твоих словах слышится упрек. Я его не принимаю. Все, о чем я мечтаю, – это иметь свой дом, растить детей, любить мужа, и быть уважаемой им. Вот мой идеал. Неужели я так много требую?