Дмитрий Притула - Стрела времени Страница 19

Все возвратилось к тьме, с гор рванул ветер, и деревья склонились к земле, и стало слышно, как нежно, мягко падают на землю спелые виноградины, и вдруг все окружающее потряс разрыв сильного грома.

Снова небо полоснуло молнией, но уже потише, и душа Николая Филипповича маялась, и он знал, что нетерпение ее пройдет лишь с грозой.

И все слилось в ливне, и ничего уже не было видно, лишь размытое пятно фонаря, лишь пунктир промчавшегося поезда.

Николай Филиппович стоял в проеме двери, брызги замочили ноги, но он не уходил в глубь защищенного от воды пространства.

Он ждал грозы, как облегчения, и не ошибся. Сейчас в нем была лишь застоявшаяся печаль. Предчувствия катастрофы больше не было: к счастью, все кончилось этой грозой.

Печаль его, он знал, ничем не отличалась сейчас от печали всякого немолодого человека, который наблюдает грозу хоть и вблизи, но под защитой крыши. Да, жизнь его коротка, летуча, она догорает, и ничего тут не поделаешь. Что ж тревожиться из-за того, что изменить ни ты, никто не в силах. Сейчас ему безразличны были сроки жизни собственной, потому что ясно понимал, что такой вот ливень опрокидывался на эти места и год назад, и сто, и тысячу лет назад.

Это простейшее соображение — что есть человеческая жизнь среди природы в сравнении с самой природой, да слабый тлеющий фитилек — вовсе смирило Николая Филипповича с собственной жизнью. В самом деле, как просто задуть трепещущий фитилек. Да, жизнь одна, и какая горькая она ни есть, а вторая выпадает едва ли. Понять это следует и смириться.

И он смирился, и до конца, и вот ему награда: брызги отлетали от крыльца с такой силой, что лицо Николая Филипповича стало мокрым, и оттого, что он не отходил прочь, пришло ощущение, что он вовсе не стар, но вполне молод, жизнь его была столь скоротечной, что он не успел разглядеть ее, теперь же, наученный быстролетностью жизни, Николай Филиппович сумеет ценить всякий миг. Он почувствовал тогда, что еще вроде бы и не жил, но все собирался да собирался жить — несуетливо, верно, чтоб рассмотреть пристально всякое событие жизни, всякое движение души собственной. И вот сейчас гроза, и наконец он собрался. И ему повезло, он собрался вовремя, потому что еще не поздно, у него еще есть время. И это соображение радовало Николая Филипповича.

Не закрывая дверь веранды, лег он спать, и сон его был легким, летучим, и Николай Филиппович слышал всю ночь, как шуршит дождь.

А утром он увидел, что в саду лужи, земля синевата и клейка, воздух прозрачен, над горой выкатывается солнце, небо звонко и упруго, за курицей гоняется песик, и она его не боится, потому что они ведут игру, необходимую, чтоб отойти от вечернего потрясения.

И Николай Филиппович чувствовал себя легким, энергичным, давно уже у него не было надежд на радость впереди.

До приезда Антонины Андреевны, он так рассчитал, осталось два дня. И поспешил на работу, собираясь эти дни трудиться сверх всякой меры, чтоб скоротать ожидание и чтоб на дальнейшие дни совместные командировочных дел оставалось поменьше.

Николай Филиппович ждал Антонину Андреевну так, словно в приезде ее и заключалась вся его жизнь. Он был уверен, что она приедет, и боялся даже подумать, что с ним будет, если она приехать не сможет. Такой мысли он не допускал, потому что в этом случае жизнь его дальнейшая оправдания не имела и пришлось бы навсегда примириться с тем, что он стар и неудачник.

Он знал, когда на станцию приходят поезда и когда от станции отходят автобусы, — Антонина Андреевна могла сюда приехать только трех- или пятичасовым автобусом.

В ожидаемый день она не приехала, и Николай Филиппович был близок к отчаянию — не смогла, не с кем оставить сына, наконец, просто забыла Николая Филипповича. Нет, такой беды Николай Филиппович предположить не смел.

Значит, оставался следующий день. В трехчасовом автобусе ее не было, и надежд почти не оставалось. Если ее не будет и в пять часов, то, пожалуй, не будет и вовсе. И все. И жизнь кончилась. О том, что жизнь кончилась и в ней не оставалось ни малейшего смысла, Николай Филиппович думал как о деле совершенно решенном.

В пять часов он сидел на автобусной остановке. Автобус, как обычно, опаздывал. Надежда была так слаба, что Николай Филиппович к приходу автобуса остался сидеть на скамье — не стал перебегать шоссе, чтоб затем ждать, пока распахнутся двери и начнут спускаться незнакомые люди.

Автобус стоял одну минуту. Никто не входил и не выходил. Автобус медленно отплыл. С ним вместе отплыла и последняя надежда.

И вдруг Николай Филиппович увидел, что автобус оставил здесь женщину с большой клетчатой сумкой в руках. Николай Филиппович не узнал в этой женщине Антонину Андреевну. Он ждал человека из северных краев, а на этой женщине был летний брючный костюм и белая курортная кепочка.

Она растерянно смотрела вокруг, не видя встречающего человека. Николай Филиппович рванулся к ней, и вот она увидела его, и лицо вспыхнуло радостью, и Антонина Андреевна помахала Николаю Филипповичу рукой.

Он подбежал к ней, сжал руки, взял сумку, и они молча, улыбаясь, смотрели друг другу в лицо. Да, рада видеть его, спешила ехать, — а душа Николая Филипповича была как бы расплавлена, он уже ничего не замечал вокруг, все погасло, только глаза Антонины Андреевны, только ее улыбка остались.

— Здравствуйте, Антонина Андреевна.

— Здравствуйте, Николай Филиппович.

— Что ж задержались?

— День на оформление документов.

— Ну да.

— А вы что ж встречаете в стороне? Я растерялась. Думала, не случилось ли чего.

— Не случилось. Только вот больше не смог без вас.

— Вам было плохо?

— Невыносимо.

— Я так и подумала. Потому и приехала.

Кивком головы он показал ей на вид, открывающийся с моста: глаз сразу охватывал море, высоко возносился мост, внизу, под мостом, протекала мутная после недавней грозы речка. Стоял тот час перед заходом солнца, когда глаз различает все подробности, каждый куст на горе, каждый блестящий и жесткий лист. Море блестело, зыбилось, и эта зыбь бесчисленными блестками слепила глаза.

— Да, здесь хорошо. Я давно не видела моря. Шесть лет.

— А где были?

— В Крыму. В Алуште.

— Здесь мне больше нравится. Горы не такие ухоженные. Вы не рассердились, что я вас вызвал?

— Нет. Я знала, что нужна вам, раз зовете.

— А дом как же? Сын?

— Я решила, что если не поеду, то вы меня не простите. Вам плохо, а я оставила вас в беде. Я и себя бы не простила. И потом Константинов сказал, что командировка короткая — неделя или чуть больше. Сестра присмотрит за Колей. Да и мать с отцом дома. Когда меня приглашали на работу, то предупреждали, что возможны командировки. Так что десять дней побудут без меня. Вы место для меня подыскали?

— Мы будем на одной веранде.

— А что хозяева подумают?

— Хозяйка ничего не подумает. Ей лишь бы полтора рубля за койку шли. И не прописывались. Эту веранду в сентябре никто не занимает — через две недели будет холодно. И она перегорожена фанерой, так что все удобно.

Улица была безлюдна — все дожидаются на пляже захода солнца. Из глубины двора, из времянки вышла хозяйка, сорокалетняя худая Маша — она сторож при кемпинге — и поздоровалась с Антониной Андреевной.

— Вот они, — кивнула она на Николая Филипповича, имени жильца она, как ни старалась, запомнить не могла, так что старания оставила, — сказали, что ждут помощницу. Значит, это вы. Так на веранде? — на всякий случай спросила она Николая Филипповича. — Или внизу поселить, там семья живет, их три человека, а четвертая койка пустует.

— Нет, я им буду мешать, — сказала Тоня.

— Ну конечно, чужие люди, — сразу успокоилась Маша. — Тогда вы посидите здесь, а я все приготовлю. Веранду сегодня уже вымыла. Я дам вам лишнее одеяло. И белье приготовлю.

Они сидели в саду за маленьким столиком. Виноград рос густо, сквозь него с трудом пробивалось солнце, и там, где удалось пробиться, на асфальте двора впечатались солнечные пятна, от легкого дрожания листвы они размывались, плыли и даже, казалось, кружились. По двору важно плыл индюк. Все было соткано из шелеста сухих листьев, солнечных пятен, дрожания яркого света.

Они забыли окружающий мир, поддавшись кружению пятен, сухой легкости воздуха, смотрели друг на друга, глаза Антонины Андреевны влажно блестели — она ждала встречи и вот рада ей, а он грустно улыбался, не вполне даже веря, что она приехала.

Однако сознание не было погашено полностью, и Николай Филиппович почувствовал, что с крыльца спускается хозяйка Маша, вернее, он почувствовал, как что-то постороннее мешает радости и грусти погасить сознание, и тогда он повел взгляд на крыльцо и увидел спускающуюся Машу. Он сумел погасить улыбку. Вернее, постарался, чтоб улыбка направлена была не к Антонине Андреевне, но к хозяйке.