Дмитрий Притула - Стрела времени Страница 20

— Все готово, — сказала Маша. — Пойдемте, я все покажу.

— Да вы не тревожьтесь, я, как старожил этих мест, сам все покажу. — И Николай Филиппович, взяв сумку, начал подниматься на крыльцо.

— Здесь хорошо, — сказала Антонина Андреевна.

— Да.

— Вы спускайтесь на кухню ко мне, — крикнула Маша. — Перекусите с дороги.

— Я пообедала в вагоне.

— А у меня не обед. Стакан молока, яичница и мамалыга, — настаивала Маша. Верно, Антонина Андреевна ей понравилась, или она была рада, что люди неожиданно заняли веранду, а боялась, что место пропало.

Тогда они спустились вниз.

На коричневой клетчатой скатерти стоял стакан, до краев наполненный молоком, и блюдце с яичницей, лежала черная вилка и черный же с коричневым черенком нож. Николай Филиппович был сейчас совсем счастлив, и потому все казалось ему особенным — и доброта Маши, и ослепительно белое и густое молоко в стакане, и яркий желток, он был кругл и сиял, как спелый апельсин. Николай Филиппович был счастлив, и что-то произошло с его ощущением времени, оно стало растянутым, как-то сместилось. Вот Антонина Андреевна медленно несет стакан ко рту, и Николай Филиппович замечает, что от края стакана вот сейчас оторвется капля молока, и она медленно отрывается, вот наконец оторвалась и медленно, тяжело поплыла вниз, и Николай Филиппович уловил мгновение, когда капля прикоснулась к столу — да, она сплющилась и стала похожа на маленькую блестящую корону — круг и растущие кверху прямые отростки — и все соединилось в обыкновенную каплю.

С ним ли это происходит, такой же, как вчера, вечер, лишь один раз солнце встало и село, но еще вчера как же он маялся — ведь это же непоправимая беда случится, если Антонина Андреевна не приедет, но вот она рядом, и вечер все-таки наступил.

Вечер наступил, как всегда в этих местах, внезапно, лишь полыхала над морем малиновая тревожная полоса, лишь горела от солнца вершина горы, но солнца не было видно, оно уже утонуло в море, все стало темно, а вершина горы горела. Где-то внизу, во дворе, шла суета отдыхающих, ужин, переговоры через забор с соседями; не сходить ли на танцы или в кино, нет, хозяин разрешил телевизор посмотреть, наши сегодня играют с поляками; с этим видом спорта вопрос как будто ясен, не скажите, Никита Симонян — штучка хитрая, еще наладит игру. Волшебный фонарь, твое счастье, ты отъединен от всего мира, за стеной у детей хозяйки свои заботы, они крутят пластинки, а хозяйка дежурит в кемпинге, муж ее, бухгалтер совхоза, где работает Николай Филиппович (потому совхоз снимает комнату именно в этом доме) попивает на кухне с другом «Изабеллу», они ведут неторопливые разговоры о прошлом и настоящем, в основном их не устраивают нравы нынешней молодежи; вот скрипит насос — это отдыхающие моют посуду. Счастье твое блаженное, вот оно — страдания еще не полностью вымыты из тебя, и это лишь подымает цену счастья, нет забот о завтрашнем дне и потому нет тоски и печали. Блаженное это время счастья, когда впервые некуда торопиться и бесконечно можно рассматривать лицо Тони в малом свете электрической лампочки во дворе — да, Тоня тоже счастлива, эта улыбка найденного покоя и светящиеся счастьем глаза — неправдоподобное везение, дар судьбы, и если его не станет, погаснет волшебный фонарь, освещающий вечер и ночь. Да за что же мне, существу малому, и даже малейшему, такая удача, и она никогда больше не оставит, удача эта, да кто ж это добровольно отрекается от счастья.

— Я знала, что вы меня позовете. Даже уверена была.

— А я, когда уезжал сюда, уверен был, что до конца командировки не увижу тебя.

— Вы надеялись забыть меня.

— Но это смешная надежда.

— Не вышло, да? Вы меня не сразу забудете, я знаю. Я это чувствую. А я вот заскучала по вас через два дня. И знала, что вам здесь плохо. У меня сын, и все время занято, а вы-то один. И со дня на день ждала от вас телеграммы или письма. Я бы взяла неделю за свой счет и приехала бы. А без вызова — нет, не отважилась бы. Хотя не знаю…

— А Константинов что сказал тебе?

— Надо ехать. Больше некому. Говорил коротко, сухо. Просил прощения, что приходится прибегать к моей помощи. Отрывать, знаете, от ваших главных дел. — Она так ловко передала голос Константинова, что Николай Филиппович засмеялся.

— Он молодец. Не только воспитанный человек, но и осторожный. Но мне от него потом попадет. Но это потом. Да и положение у меня было безвыходное.

— В самом деле работы много?

— Дело не в работе. Я уверен был, что не доживу до конца командировки, если не увижу тебя. А что именно случится, я не знаю. Неотвратимая беда — и все. И как все просто — ты здесь, и ничего не случится. Я так свободен, словно знаю тебя много лет.

— Да. И мне сейчас все легко и просто.

— У меня никогда вообще не было такого состояния, что я совсем свободен. Я всегда сознавал, что мне нужно играть какую-то роль, малую, незаметную, но роль. И так у меня всегда с друзьями и в семье. Они привыкли меня видеть таким-то, скажем, простачком, или в группе — безотказным добряком; я вжился в эти роли, и уж нет надобности выходить из них — это и лишний труд, и другим неудобства. С тобой же я такой, каким был когда-то — в детстве, в молодости, каким я иногда бываю наедине с собой. Если, разумеется, удается отстранить взгляд извне, направленный на самого себя. С тобой мне не хочется надевать маски, и я такой, каким всю жизнь себя представлял.

А за стеной дети хозяйки спорили из-за какой-то книги, потом книжка нашлась, и младшая девочка принялась лупить старшую книжкой по голове, а приблатненный молодой голос пел: «Где ты, мне теперь все равно, с кем ты, мне теперь все равно».

— Что мне нужно будет делать? Смогу ли я помогать вам в работе? Я ведь сельхозмашинами никогда не занималась.

— Работы хватает. Твоя помощь действительно нужна. Завтра я все объясню. Работой обеспечу. Там нужна некоторая сноровка, за день ты поймешь, что к чему. Будешь обрабатывать результаты — их у меня целый портфель. Я понимаю, ты боишься, что казенные деньги будут потрачены впустую. Но не волнуйся, отработаешь.

За стеной дети утихомирились, все слышна была музыка, и вдруг такая нежность захлестнула Николая Филипповича, что дышать стало трудно и глаза стали влажны от благодарности судьбе, он и страдал, и счастлив был от переполнившей его нежности, и непрерывно и счастливо смотрели они друг другу в глаза.

— Когда вы уезжали, то я сказала себе, что вот все для себя решила. Я знала, что вы меня позовете и тогда я все оставлю и приеду к вам. Ведь это же беда, верно?

— Какая беда?

— Что я не способна на интрижку. Конечно, беда. Мне было бы легче и веселее жить. А не могу вполовину. Вот и скучала, и каждый день ждала, что вы позовете меня. А ведь понимала, что немного выдержки не помешает, и вы бы простили, если б я не смогла поехать на юг, а выдержать не смогла.

— Я потому и тосковал по тебе. Потому и не мог смириться, что тебя нет рядом. Вот я без тебя и погибал.

Это хорошо, что вы не погибли, а то я не пережила бы разлуки, это невозможно сказать, как хорошо я отношусь к вам, и это замечательно, что у нас хватило отваги и мы встретились, да, да, как это замечательно, девочка, так давай не разнимать объятий ни до утра, ни до иных любых времен, вот как хорошо, и еще крепче, даже и замечательно, и как светятся твои глаза во тьме почти полной, да что ж это за счастье такое, и так хорошо, что сказать невозможно, и еще крепче, сейчас я умру, вот сейчас жизнь оборвется, сознание меркнет, где и что, бред и тьма, фонарь дальний, за окном сентябрь провода качает, хорошо с вами, господи, почему ж не прежде, почему лишь сейчас, длись, счастье, хоть неделю, хоть день, ты было и уже незабвенно, либо жизнь пропадает, либо быть ей счастливой, никуда, никуда не деться от счастья такого, замечательного, пронзительного, да, пронзительного, ах, девочка, да ведь мы же теперь с тобою бессмертны.

Понадобилось всего полдня, чтобы Тоня поняла, как ей следует обращаться с виноградоуборочной машиной и чего ждут от их командировки. Николай Филиппович следил за одной машиной, она за другой, когда же становилось особенно жарко, Тоня уходила в контору весовщика и проводила там необходимые расчеты — бумаг с результатами накопилось много. Работа шла хорошо, и стало ясно, что за неделю они управятся.

— Ты, и правда, толковый инженер, — похваливал ее Николай Филиппович. — Дело хоть и простое, но требует некоторой сноровки. А ты поняла его сразу, и я тобой горжусь. Более толковых помощников у меня никогда не было.

Они работали с восьми утра до трех часов дня, это по жаре и без перерыва — нагрузка основательная.

Вечером сидели на берегу моря. При кемпинге стоял буфет, в нем продавали хорошие вина, стоили они дорого, но были вкусны — мускат, «южная ночь», «черные глаза». Буфетчик, молодой холеный человек с изысканными манерами, для привлечения посетителей все время крутил магнитофон. Этот буфет любили — здесь не только вкусные вина, но и хорошо жарят шашлыки.