Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы Страница 50

Изданное отдельной книжкой стихотворение Глинки «Ура!» было настолько популярно, что продалось фантастическим по тем временам тиражом 10 тысяч экземпляров. Все полученные с издания деньги Глинка перевёл раненым в Крымской войне. Очень скоро эти стихи были переведены на английский, болгарский, китайский, маньчжурский, молдавский, немецкий, новогреческий, польский, сербский, французский языки.

Очевидно, что под прямым влиянием Глинки, в том же размере и с той же, только более жёсткой интонацией, написана сто лет спустя Алексеем Эйснером – русским поэтом, воевавшим в Испании, – его «Конница»:

Легко вонзятся в небо пики.Чуть заскрежещут стремена.И кто-то двинет жестом дикимТвои, Россия, племена.

<…>

На пустырях растёт крапиваИз человеческих костей.И варвары баварским пивомУсталых поят лошадей.

<…>

Опять, опять взлетают шашки,Труба рокочет по рядам,И скачут красные фуражкиПо разорённым городам.

Вольнолюбивые крестьянеЕщё стреляли в спину с крыш,Когда в предутреннем туманеПеред разъездом встал Париж.

<…>

А в ресторанах гам и лужи,И девушки, сквозь винный пар,О смерти молят в неуклюжихРуках киргизов и татар.

<…>

Стучит обозная повозка.В прозрачном Лувре свет и крик.Перед Венерою МилосскойЗастыл загадочный калмык.

<…>

Молитесь, толстые прелаты,Мадонне розовой своей.Молитесь! – Русские солдатыУже седлают лошадей.

У Глинки есть, к слову сказать, и в прозаических его вещах примерно те же самые картины, с неизменным перечислением тех – тоже русских! – народов, которые одним своим видом приводили Европу в ужас: «На девяти европейских языках раздавались крики: соплеменные нам, по славянству, уроженцы Иллирии, дети Неаполя и немцы дрались с Подмосковною Русью, с уроженцами Сибири, с соплеменниками черемис, мордвы, заволжской чуди, калмыков и татар!»

11 апреля 1854 года будет опубликован собственноручно написанный императором Николаем манифест; стоит его привести, как весьма недурной образчик стиля:

«С самого начала несогласий Наших с Турецким Правительством, Мы торжественно возвестили любезным Нашим верноподданным, что единое чувство справедливости побуждает Нас восстановить нарушенные права православных Христиан, подвластных Порте Оттоманской. Мы не искали и не ищем завоеваний, ни преобладательного в Турции влияния сверх того, которое по существующим договорам принадлежит России.

Тогда же встретили Мы сперва недоверчивость, а вскоре и тайное противоборство Французского и Английского правительств…

Сбросив ныне всякую личину, Англия и Франция объявили, что несогласие наше с Турцией есть дело в глазах их второстепенное, но что общая их цель – обессилить Россию, отторгнуть у нее часть ее областей и низвести Отечество Наше с той степени могущества, на которую оно возведено Всевышнею Десницею.

Православной ли России опасаться сих угроз!..

За Веру и Христианство подвизаемся! С нами Бог, никто же на ны!»

Глинка немедленно отреагировал на царское послание стихотворением «Христос Воскрес!»:

Пусть с сердцем, зверски распалённым,Враг мчится к берегам святым;В святые дни ядром калёнымМы похристосуемся с ним!..

Волей-неволей тут вспомнишь слова Виссариона Белинского: «Теперь, когда русские уже не стыдятся, но гордятся быть русскими; теперь, когда знакомство с родной славою и родным духом сделалось общею потребностию и общею страстию, стыдно русскому не иметь книги Глинки…»

Задолго до всех этих событий Александр Бестужев-Марлинский – тогда ещё молодой литератор, а не мятежник, не ссыльный, не героический воин Кавказской войны, – писал о Глинке: «Он принадлежит к числу писателей, которых биография служила бы лучшим предисловием и комментарием его творений», – уже тогда Бестужев понимал (по-хорошему завидуя), насколько значимо для русского поэта боевое прошлое и бесстрашие. Такая жизнь даёт совсем другой отсвет стихам, «опламеняет» их, как сказал бы Глинка (это его глагол, означающий: озарить пламенем).

На этом яростном огне Глинка и написал свои лучшие стихи.

Из Москвы он переехал в Санкт-Петербург, а после смерти супруги (в июле 1860-го) вновь вернулся в Тверь.

Смерть жены Глинка переживал очень сильно: все, признаться, думали, что он не переживёт её надолго – всё-таки ему было уже 74 года. Но он нашёл в себе силы для продолжения жизни.

Биограф Глинки Павел Николаев описывает, как проводил поэт время в глубокой старости: «День Фёдора Николаевича начинался в 11 часов… Встав, он в течение часа молился, затем пил чай и работал до пяти-шести часов…

Вечером Глинка в собственной карете выезжал из дома в кондитерскую Миллера-Вейса. Там он… выпивал рюмку водки “Русское добро”… Совершал небольшую пешую прогулку и в семь часов возвращался домой.

В восемь вечера… Фёдор Николаевич обедал (перед этим с полчаса молился)… В полночь отправлялся в клуб. Почитав там газеты и поговорив со знакомыми, приказывал подать шампанского, которым угощал собеседников, развлекая их рассказами о прошлом».

К примеру, «Войну и мир» Глинка «мастерски иллюстрировал своими живыми рассказами».

«Из клуба, – пишет Николаев, – Глинка возвращался в два часа ночи. Читал, иногда писал; совершив молитву, около пяти-шести часов утра отходил ко сну».

Я позабыл былую мукуИ все нападки бед и зла,Когда, прозрев, увидел руку,Которая меня вела…

Они прошли, те дни железны,Как снов страшилища прошли,И на пути пройдённом бездныУже цветами заросли…

Хромцу на жизненном скитаньеДва подал костыля – не Ты ль?Один из них – есть упованье,Терпение – другой костыль!

На них-то, с чувством умиленья,Быть может, добредёт хромецДо благодатного селенья,Где ждёт заблудших чад Отец…

Глинка возглавлял благотворительное общество «Доброхотная копейка»: выдавал на похороны три рубля всем, приносившим справку о смерти близкого, крестил детей бедняков и потом неизменно помогал им. Крестьянам своего поместья простил долг в семь тысяч рублей (очень заметная по тем временам сумма). Выступал в качестве почётного попечителя Тверской гимназии, стал одним из создателей археологического отдела в Тверском музее.

В здравом уме и памяти, на ногах, деятельный, всегда в мундире, а на праздниках – неизменно во всех военных орденах, – прожил он до 93-х лет.

На вопрос о возрасте спокойно и чуть иронично отвечал в старости: «Бог создал время, а люди выдумали годы».

Скончался Фёдор Николаевич Глинка 23 февраля 1880 года. Похоронен был как боевой офицер, с воинскими почестями.

У нас есть великие поэты трагических судеб: мученики, самоубийцы, дуэлянты, пьяницы, страдальцы, беспутники. А есть – и такой поэт: на фоне иных, признаемся, почти с исключительной судьбой.

Какая-то часть написанного Глинкой может показаться архаичной (хотя и в этих вещах видна античная сила и красота), но многое из сказанного им звучит поныне удивительно и любопытно.

Его «Мечтания на берегу Волги» представляют собой перечисление рек, которые видел и которые переплывал лирический герой – воин: помимо Дуная, упоминаются Буг, Днепр, Днестр, Десна, Висла, Нева и так далее, то есть перед нами своеобразная «книга воды»; вполне себе модернистский ход для создания стихотворного текста.

В его стихотворении 1829 года «Весеннее чувство» (и далеко не только в нём), как в капле воды, отражается русский символизм, который явится только через семь десятилетий, но точно с теми же словами и с той же мелодией:

Томление неизъяснимоеВ душе моей,Когда ласкается незримоеНезримо к ней.

Его прозаические «Опыты аллегорий…», по верному замечанию филолога Ю.Б.Орлицкого, стали прообразом тургеневских стихов в прозе.

Задачи, которые Глинка ставил перед собой, – зачастую просто непомерны; к примеру, он написал «Свободное подражание священной книге Иова» и огромную поэму о жизни Христа «Таинственная капля» – прочитав предварительно всю доступную и малодоступную литературу на эту тему, существовавшую тогда. Ничего подобного в светской русской поэзии до Глинки никто не делал, да и после – мало кто решался; он предвосхитил, скажем, цикл поздних христианских поэм Юрия Кузнецова.

Если сегодня на минуту унять свою суету, можно услышать совсем не постаревший, никогда не повышающий интонации, добродушный, тёплый, убедительный голос Глинки:

«В Европе и у нас… распространилось мнение, что общество больно, лежит уже на смертном одре и должно добить его долбнёю… Другие задумали лечить раны насмешкою. Но что такое насмешка? – Игла, намазанная желчью: она колет, раздражает, но отнюдь не целит. Укусом не утолить ран, для них нужен елей мудрости. Древние пророки – послы Божии, – не играли в гумор, не смеялись, а плакали. В голосе обличителя, как в прекрасной душевной музыке, должна дрожать слеза. Эта слеза падает на сердце и возрождает человека».