Знак священного - Жан-Пьер Дюпюи Страница 43

Ссылка бен Ладена на «принцип обоюдности» чем-то напоминает цитату из знаменитой главы об этом так называемом принципе в важнейшей книге Клода Леви-Стросса «Элементарные структуры родства». Сколь бы абсурдным ни казалось это сравнение на первый взгляд, его правомерность находит неожиданное подтверждение, если ознакомиться с высказываниями организатора 11 сентября в единственном последовавшем за этими событиями телевизионном интервью с ним 5 февраля 2002 года. На вопрос о своей роли в терактах бен Ладен ответил: «Америка много раз бросалась обвинениями против нас и мусульман всего мира. Утверждения, будто мы совершаем акты терроризма, совершенно безосновательны». Но уточнил: «Если убийство тех, кто убивает наших детей – это терроризм, то да, история тому свидетель: мы террористы». И еще: «Если мы и убиваем королей неверных, вождей крестоносцев и простых неверных, то только в обмен на отнятые ими жизни наших детей. Это дозволено законом Корана и логикой». Журналист решил убедиться, правильно ли он понял: «Вы говорите о своего рода взаимности? Они убивают наших невинных, а мы – их невинных, так?» Бен Ладен: «Мы убиваем их невинных, и, повторяю, право на это дают нам как закон Ислама, так и логика».

Поразительное заявление. Бен Ладен решительно и открыто принимает сторону Леви-Стросса в споре, сформировавшем во Франции науку о человеке. Открыл дискуссию в 1924 году Марсель Мосс в «Очерке о даре», а затем в нее были вовлечены крупнейшие французские интеллектуалы: Клод Леви-Стросс, Пьер Бурдьё, Жак Деррида, Мишель Серр и многие другие. Человеческий закон, по которому обмен требует обоюдности, есть якобы проявление логической – даже механической – необходимости. Надо отдать должное лидеру «Аль-Каиды» за внесение решающего вклада в этот спор. То, что Бурдьё и остальные увидеть не смогли, раскрыл Бен Ладен: такая «логика» есть логика зла, насилия и ресентимента.

Как бы скандально или парадоксально это ни звучало, исламский терроризм является отражением – чудовищным – западного христианства, им же ненавидимого. Это проявляется в его жертвенной риторике, о которой я говорил в предыдущей главе: «логика» заставила исламских камикадзе мстить за жертв Хиросимы. Заодно отметим тот показательный факт, что для обозначения террористов-самоубийц в нашем словаре имеется лишь упомянутое японское слово: корни террористской практики вовсе не в мусульманской религии. Образец задали скорее Запад и Япония, хотя сегодня и кажется, что исламистским группировкам на Ближнем Востоке и в других регионах принадлежат на нее чуть ли не эксклюзивные права.

Как бы то ни было, Усама бен Ладен напоминает нам о том, от чего мы на Западе склонны отворачиваться. Именно на Западе началось сведение на нет принципов справедливой войны, в теории превращавших ее в ритуал жестокий, но упорядоченный, сдерживающий насилие насилием. Принцип различения, предписывающий нападать только на вооруженные силы противника, но не на население, полагаемое невинным (в частности, на женщин, детей и стариков). Принцип пропорциональности, обязующий не применять оружие, не соответствующее преследуемым политическим и стратегическим целям. Хотя обе эти нормы и прежде не раз оказывались в нокауте – например, при бомбардировках Дрездена и Токио, завершили они свой земной путь в Хиросиме, а трупы их испарились в тепловой радиоактивной волне Нагасаки.

Гюнтер Андерс, теоретик атомной эры

Шестого августа 1945 года атомная бомба превратила японский город Хиросиму в радиоактивный пепел. Три дня спустя удар пришелся на Нагасаки. В промежутке, 8 августа, международный трибунал в Нюрнберге заявил, что полномочен судить виновных в преступлениях трех видов: военные преступления, преступления против мира и преступления против человечности. Три дня потребовалось победителям во Второй мировой войне, чтобы открыть новую эпоху: теперь техническая мощь оружия массового поражения с неизбежностью превращает войну в преступление – с точки зрения ими самими же установленных норм. Эта «чудовищная ирония» навсегда оставила след в сознании самого недооцененного немецкого философа XX века – Гюнтера Андерса.

Андерс (настоящее имя – Гюнтер Штерн) родился в немецкой еврейской семье 12 июля 1902 года в Бреслау – сегодня это польский город Вроцлав. Его отец, Вильгельм Штерн, был знаменитым детским психологом, которому мы обязаны появлением понятия IQ (коэффициент интеллекта). В 1930‐х годах издатель Гюнтера, Бертольд Брехт, посоветовал ему выбрать другую фамилию (anders на немецком), и он так и начал подписываться: Anders. С тех пор Андерс стал не только представляться миру по-другому, но и прежде всего иначе подходить к философии. Изучал он ее во Фрибуре под руководством Эдмунда Гуссерля и Мартина Хайдеггера. Андерс где-то замечает, что писать о философии морали на специальном языке и в стиле, доступном только другим философам, так же нелепо и стыдно, как для булочника печь хлеб, предназначенный только для других булочников. Он видел себя философом действия, по собственному выражению – «философом обстоятельств». И каких обстоятельств! Если сложить вместе Освенцим и Хиросиму, то получится, что технологическое и промышленное уничтожение человечества собственными руками стало возможным – этому философ должен посвятить все свои труды и каждую минуту сознательной жизни.

Судя по всему, Андерс был обделен любовью. И уж точно не был любим своей первой женой Ханной Арендт, с которой его познакомил однокашник по Фрибуру Ханс Йонас – эти двое, также евреи и «дети Хайдеггера», станут значительно более знаменитыми и влиятельными философами, чем сам Андерс.

Вспомнить здесь Гюнтера Андерса я считаю необходимым, потому что он принадлежит к числу тех крайне редких мыслителей, кому хватило и смелости, и проницательности сопоставить Хиросиму и Освенцим, причем сделать это безо всякого умаления нравственного ужаса, бездну которого олицетворяет второе из названных событий. Сделать это Андерс сумел благодаря тому, что – как и Ханна Арендт, но, несомненно, раньше нее – понял: существует черта, за которой моральное зло становится непомерным для людей, за него меж тем ответственных, и никакая этика, никакая рациональность и никакие человеческие нормы и близко не годятся для оценки произошедшего.

Для подобного сопоставления действительно требуются смелость и проницательность, поскольку Хиросима еще остается в сознании многих людей – включая, по-видимому, подавляющее большинство американцев – типичным примером зла неизбежного[209]. Недавняя кончина Пола Тиббетса – пилота бомбардировщика Б-29 «Энола Гэй», сбросившего «Малыша» на Хиросиму, разбередила в Америке старые раны, и эта тема, несмотря на всё ее неудобство, вновь оказалась на повестке дня. Взяв на себя миссию единолично определять лучший из возможных или хотя бы «лучший из худших» миров, Америка положила на одну чашу весов бомбардировку с неизбежным уничтожением сотен тысяч мирных жителей, а на другую – вторжение на архипелаг, способное унести жизни примерно полумиллиона американских солдат. В силу моральной необходимости она не могла не предпочесть завершение войны одним ударом, пусть даже и окончательно стерев с лица земли всё, что прежде составляло элементарнейшие правила справедливой войны. Такой этический аргумент называется консеквенциалистским: если ставки высоки, то деонтологические моральные нормы, через которые выражается требование любой ценой и во что бы то ни стало следовать абсолютным императивам, вынуждены уступить место исчислению последствий (conséquences). Но какой этический или рациональный расчет мог оправдать отправку миллионов еврейских детей со всех концов Европы в газовые камеры? В этом различие, пропасть, моральная бездна, должная отделять Освенцим от Хиросимы.

И в то же время на протяжении минувших десятилетий бдительные, причем далеко не последние по значению наблюдатели многократно и во всеуслышание заявляли, что ядерное оружие по сути аморально, а бомбардировки Хиросимы и Нагасаки – бесчестие и срам.